Глеб Успенский - Письма с дороги
— Ведь мужья-то, я думаю, как жен-то бьют за тебя?
— Так ведь они, подлецы, и так их колотят зря. Сам пьянствует по чужим местам, жену морит на работе, а придет — и давай дурить… Вот таких-то, неповинных-то, мне и жалко, а не то чтобы которая прямо на тебя намеревается с пустяками. Да еще и так возьмите: ну, пущай он ее бьет там, за косы рвет, всячески издевается — так ведь со мной-то она не одна! Ведь на мельнице я существую! Прибежит она: "так и так, то и то!" и плачет — так ведь я ее привечаю, всячески делаю ей приятное. Бывает и так, что посоветуемся: "как быть?.." "Подари-ко, говорит (предположим), корову — может, он поутихнет, потому и евонным детям молоко надо"… И только мне скажи, так я все тебе предоставлю; есть у меня деньги — на, получай, покупай… а нельзя тебе со мной по совести жить, или мужа опять полюбила, или он сам потишел, пьянствовать перестал — оставь! Живи по-хорошему — бог с тобой! Я худова никому не согласен делать, я и жить-то для худова не согласен. "Живи, как тебе лучше. И мне-то будет приятней. Чего мне насильно-то? Хорошего народу много! Пошлет бог, и другая уйдет от меня не с худым. Я с тобой так же, мол, по-хорошему норовил!.." Ну, а как мне раз попадется баба характерная, да потянет силом, да захрапит, да заругается, да ребенком начнет в морду пхать, да почнет теребить да жаловаться — ну уж этого я окончательно терпеть не могу! Ту ж минуту — прочь от нее! Даже алтына не дам — пошла прочь! Нет тебе от меня никакого снисхождения, пока по совести поступать не станешь: бери от меня, что совесть дозволяет, а силом ни во веки веков. Жалуйся! Пускай чрез станичное правление хоть все мое состояние взыщут, а ко мне на глаза не показывайся; я тебя утешать не согласен. Иди по начальству!
— А бывало разве что-нибудь подобное?
— Как не бывало! Иная возьмет ребенка-то да вместе с ним эво какого скандалу по всей станице наделает! Ну, потом, конечно, образумится, войдет в понятие, утихнет. "Прости, говорит; нет ли, мол, муки мне?" — "Муку-то, говорю, возьми — на, а ко мне на глаза не показывайся!" Теперь вот все довольны; сколько земли-то через мой характер получили! А то как не бывало!.. Одна вдова разыгрывала со мной такую игру — думал, жив не останусь. Точно, полюбила она меня крепко, надо уж говорить правду, по совести сказать, мы и сейчас с ней живем как муж с женой: двое у нас мальчиков, третья девочка. Но только случилось однажды так, что рванула она меня за живое мясо не по-сестриному! Слава богу, теперь все прошло, а горячего я все-таки от нее хлебнул порядочно! И вот как это было дело: познакомился я с ней на свадьбе у одного казака: вижу, сидит самая приятная женщина. Думаю: ах, какая она приятная! И так мне захотелось взять ее в мои приятные друзья! Помаленьку-полегоньку, так и сяк, словечко по словечку, расчувствовал-таки я ей душу; стала она мне доверять. "Тебе, говорю, одной трудно, а мне, говорю, одному холодно; будем жить как брат с сестрой; хлеба у меня много, деньги есть, что тебе понадобится — все дам, только спроси. А меня за это самое как брата помни, в мыслях своих имей и обеспокоивайся обо мне как о родном. Только всего мне и надобно. Так мы с тобой и будем жить на белом свете". А совесть у нее, у Марьи этой самой, была опрятная, душа совестливая, худых мыслей она себе в голову не пускала. Подумала, подумала она. "Хорошо! говорит. Давай так жить! будем друг дружку беречь. Так-то нам обоим будет жить веселей!" Ну, поцеловали друг дружку для начатия, богу помолились и стали жить. "У тебя и постели-то нету никакой?" Пришла на мельницу, все осмотрела. "На тебе одеяло, а подушку после справлю". И подушкусправила… "А тебе чего не надо ли?" То-то и то-то, мол! "На, бери!.. Давай чай пить". — "Давай!.. Рассказывай, как на свете жил, что видел?.." Ну, я ей все подробно, как что было с детства. "А ты как?" А я вот как, "Ну, пора домой!" — "Пойдем, провожу". Ну вот таким родом… Что она надумает про себя, все мне расскажет. Что я надумаю, опять же ей все скажу. На ярмарку едем вместе; купим, что нам нужно. На богомолье вместе. По хозяйству что нужно — "приди, помоги!" — "Приду"… И очень у нас хорошо шло так-то… Живем как родные — ей точно брата родного бог послал, а мне родную сестру… И жили так с полгода… Ну, конечно, сами знаете… ведь тоже люди!.. Как же уж? С течением времени рождается младенец мужского полу. Что ж? ничего! Слава богу, сын — царю помочь! Люди, конечно, судачат — то, се, — пускай! Ей обидно — я утешу; мне от этого худо — она придет с мальчишкой — мне и весело… Ну, идет время, и замечаю я в моей Марье очень вредный взор в глазах, и слова у нее стали не очень простые… "Что мы, говорит, как цыгане живем, друг к другу в гости ходим?" Я говорю: "Что ж делать?.. Должность у меня при мельнице, оставить нельзя, а тебе тут и места нет". Была у нее своя избенка… Постепенно начинает она умудряться на разные манеры. "Коли любишь, так женись!" Этаким образом! Я говорю: "Жениться мне невозможно — земли нету, хозяйства нету; а коль скоро я женюсь, так вместо одного будут и другие дети — чем их кормить без земли-то? Кабы указ вышел о нарезке… Ну так! А пока давай жить опять как брат с сестрой, а мальчишку вместе будем растить. Все, что у меня есть, — все ваше". А ведь в то время и прежним моим сестрам все нет-нет да дашь на поправку. Так мне невозможно было из моих средств семью заводить и хозяйство. "На мальчонку, говорю, хватит, а сами давай как брат с сестрой"… Ну, однако, она что дальше, то хуже. Какой уж тут брат! "Какой ты мне брат, говорит, когда вот есть мальчишка, существует? Нешто я сестра тебе, когда есть дитя? Что врешь-то?" Я опять же ей свой резон: "Коли бы ежели вот землю…" И не слухает! Ровно помутилась, очумела и одурела, так и лезет с ножом к горлу: "Женись, дьявол!" Ну, а когда со мной таким манером, так уж и я делаюсь несогласен. "Пошла, говорю, вон, коли так!" Она, ни много, ни мало, прямо в станичное правление, в суд, жалобу! Засудили меня, засрамили, взыскали сразу четвертную да каждый месяц обязали давать ей по пяти рублей! Все она подвела, подъегозила, чтобы меня притиснуть за горло. Не довольно того — является после суда, говорит: "Женись, дьявол! Деньгами ты меня не укротишь. Сожгу, говорит, тебя и с мельницей с твоей вместе и яду, говорит, тебе дам такого, что в одну минуту околеешь, как собака!" Ну, тут уж и я пожаловался на нее в станичное, а ей самой ружьем пригрозил. "Покажись, говорю, так и шарахну!" Отстала. Канула, как в воду. Разрывается моя душа на части, потому я знаю ее совесть и понимаю, что все это она по любви, а не по злобе. Скучно стало мне, и сказать не умею как. Тяжко! Полгода протянулось, ничего слухов нет, а взыскание в станичное идет… Только вдруг, нежданно-негаданно, глядь — и сама пришла! Мальчонко на руках; пришла она прямо из церкви, причащать его носила, и сама такая румяная, ласковая. Поздоровались, как ни в чем не бывало; рада-радехонька! Она и говорит: "Ну, говорит, Никитушка, прости меня: дура я была, твоих слов не понимала, а теперь все обдумала и уделала свою судьбу по-хорошему. Теперь, говорит, и земля у меня есть, и ребенок в казаки принят, и никакого сраму не будет. А жить мы с тобой будем как муж с женой, и насчет предбудущих младенцев нисколько не опасайся и не беспокойся — все будут законные и все казацкого звания". — "Как же это, мол, ты так уделала?" — "А вот как", говорит. И рассказала она, как все это дело вышло. Как прошли в ней угар и злость, одумалась она, поняла все мои слова и взялась за ум. Нашла она сваху, а та и сосватала ее нарочно за старого-престарого казака, лет ему под шестьдесят, одинокий; в сторожах кладбищенских служил. Вот словили они этого старика и уломали и умаслили. "Женись на Марье, — сваха-то ему, — она, мол, тебя до конца дней кормить, поить, обувать, одевать, покоить будет; будешь жить как в родном семействе, а вместо того прикрой стыд женский, а ребенка возьми в наследники. Чего, мол, тебе? Ты старый человек, о грехе тебе и в ум не должно вступать, имущества у тебя нет-чего тебе стоит грех прикрыть да в спокое век вековать?" Не утаили и про меня. Расписали: и он бы женился, да не казак, хозяйства не на что начать… Все как должно. Одним словом, соблазнили бабы старика. "Ладно, говорит, псовки, сделаю я вам доброе дело, а вы меня покойте с твоим любезным…" Поп-то не хотел было венчать, да тоже понял, когда бабы ему надребезжали про меня… Понял. Хороший у нас поп, понимает все по человечеству… Повенчал. Ну вот теперь и живем с ней…
— А старик?
— А старик ни в чем не касается… Кормим его, поим, угождаем, а он ребят на себя записывает… "Пиши, говорит, Никита, ничего! пиши в казаки, всё царю помочь!" Теперича я как отработаюсь на мельнице, так и домой… к ночи завсегда домой… Ну, а ежели здесь ночуешь, так тоже нельзя не подсобить: хозяева, да к тому же и люди хорошие, нельзя! Надо жить дружно… И старик ничего, хоть иной раз злые люди его и подбивают на худое; иной раз наслушается их, да и захрапит. Однова пьяный: "Откажусь, говорит, от детей!.. не мои!.." А то так вот как злодеи подвели — насоветовали так: "Ты, — говорят старику-то, — второго ребенка воспитывай как родного сына, а про прочих говори ему, второму-то, про родных его братьев, что они незаконные; вот он этой бабе-то, обманщице, которая, мол, тебя, старого дурака, окрутила да заставила своего любовника прикрывать, — он-то и отомстит ей за все!" Это, следовательно, родной сын да родной матери отомстит! Вот ведь змеи какие есть между людьми крещеными! И иной раз так еще разожгут старичишку — напоят его, доведут, что кричит: "Эй! жена! иди, мол, ко мне — я муж!" Ишь, подлецы какие! Ну только я уж этого не дозволяю. "Только, говорю, посмей — тут тебе и конец на веки веков. А хочешь жить по честности — все тебе будет". Ну, подурит, подурит — перестанет… Да не умирает что-то, старый пес! Коли бы умер, так уж я бы мельницу-то покинул да к Марье как-нибудь, жить вроде работника в доме, примостился. Земли у нас теперь на три души нарезано, слава богу!.. Кабы ежели бы нарезка раньше была, так оно не так бы было… А то уж про меня галдели, галдели, хаяли, хаяли… А что я, чем виновен?
