Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 4. Утро помещика
– Съ праздникомъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ онъ, низко кланяясь и встряхивая головой.
– Спасибо, любезный… вотъ пришелъ твое хозяйство провѣдать. Ты вѣдь сохъ просилъ у меня, такъ покажи ка на что онѣ тебѣ?
– Сошки?
– Да, сошки.
– Известно на что сохи, батюшка Ваше Сіятельство, все старо, все гнило, живаго бревна нѣту-ти. Хоть мало-мальски подперѣть, сами изволите видѣть – вотъ анадысь уголъ завалился, да еще помиловалъ Богъ, что скотины въ ту пору не было, да и все то ели ели виситъ, – говорилъ Чурисъ, презрительно осматриваясь. – Теперь и стропила-ти и откосы, и переметы, только тронь, глядишь, дерева дѣльнаго не выдетъ. А лѣсу гдѣ нынче возьмешь?
– Такъ для чего-же ты просилъ у меня 5 сошекъ? – спросилъ Николинька съ изумленіемъ.
– Какже быть-то? старыя сохи подгнили, сарай обвалился, надо-же какъ нибудь извернуться…
– Да вѣдь ужъ сарай обвалился, такъ подпереть его нельзя, а ты самъ говоришь, что коли его тронуть, то и стропилы всѣ новыя надо. Такъ 5 сохъ тебѣ не помогутъ.
– Какого рожна подпереть, когда онъ на земли лежитъ.
– Тебѣ стало быть, нужно бревенъ, а не сошекъ, такъ и говорить надо было, – сказалъ Николинька строго.
– Вистимо нужно, да взять то гдѣ ихъ возьмешь. Не все-же на барскій дворъ ходить! Коли нашему брату повадку дать, то за всякимъ добромъ на барскій дворъ кланяться, какіе мы крестьяне будемъ? А коли милость ваша на то будетъ насчетъ 2 дубовыхъ макушекъ, что на гумнѣ лежатъ, говорилъ онъ, робко кланяясь и переминаясь, такъ тоже я, которыя подмѣню, которыя поурѣжу изъ стараго какъ-нибудь соорудаю. Дворъ-то зиму еще и простоитъ.
– Да и вѣдь ты самъ говоришь, что все пропащее: нынче этотъ уголъ обвалился, завтра тотъ и весь завалится. Какъ думаешь, можетъ простоять твой дворъ безъ починки года два, или завалится?
Чурисъ задумался и устремилъ внимательные взоры на крышу двора.
– Оно, може, и завалится, – сказалъ онъ вдругъ.
– Ну вотъ видишь ли! чѣмъ тебѣ за каждой плахой на барскій дворъ ходить (ты самъ говоришь, что это негодится), лучше сдѣлать твой дворъ заново. Я тебѣ помогу, потому что ты мужикъ старательный. Я тебѣ лѣса дамъ, а ты осенью все это заново и сдѣлай; вотъ и будетъ славно.
– Много довольны вашей милостью, – отвѣчалъ, почесываясь Чурисъ. (Онъ не вѣрилъ исполненію обѣщанія Князя.)
– Мнѣ хоть бревенъ 8 арш., да сошекъ, такъ я совсѣмъ справлюсь, а который негодный лѣсъ въ избу на подпорки, да на накатникъ пойдетъ.
– A развѣ у тебя изба плоха?
– Того и ждемъ съ бабой, что вотъ вотъ раздавитъ кого-нибудь. Намедни и то накатина съ потолка бабу убила.
– Какъ убила?
– Да такъ убила, Ваше Сіятельство, по спинѣ какъ полыхнетъ, и такъ она до ночи, сердешная, за мертво лежала.
– Что-жъ прошло?
– Прошло-то прошло, да Богъ ее знаетъ, все хвораетъ.
– Чѣмъ ты больна? – спросилъ Князь у охавшей бабы, показавшейся въ дверяхъ.
– Все вотъ тутъ не пущаетъ меня, да и шабашъ, – отвѣчала баба, указывая на свою тощую грудь.
– Отчего-же ты больна, а не приходила сказаться въ больницу? можетъ быть тебѣ и помогли.
– Повѣщали, кормилецъ, да недосугъ все. И на барщину, и дома, и ребятишки, все одна. Дѣло наше одинокое, – отвѣчала старушонка, жалостно потряхивая головой.
<Учрежденное Княземъ съ такой любовью и надеждою на несомнѣнную пользу деревенское заведеніе для подаянія простыхъ медицинскихъ средствъ больнымъ крестьянамъ не могло принести пользы въ этомъ случаѣ, котораго онъ не только не предполагалъ, но и даже понять не могъ хорошенько. Это озадачило его, онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ>.
Глава 7. Его изба.12
<Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. – На лѣво13 отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ мѣднымъ вѣнчикомъ, нѣсколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возлѣ. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не помѣшали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.>14
<За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли свѣтецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почернѣвшая большая смрадная печь и полати.>
Неровныя темно сѣрыя стѣны были увѣшаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ серединѣ потолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ мѣстахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушеніемъ.
– Да, изба очень плоха, – сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хотѣлъ начинать говорить объ этомъ.
– Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, – начала приговаривать баба, прислонившись къ стѣнѣ подъ полатями и, казалось, собираясь плакать.
– Ты не говори, – строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, – и ума не приложу, что дѣлать, Ваше Сіятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исдѣлать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ перемѣнить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.
Николинькѣ было ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы всѣ прямо приходили къ нему за своими нуждами, – а довелъ себя до такого положенія; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покраснѣлъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гнѣвъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.
– Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мнѣ этого? – сказалъ онъ тономъ нѣжнаго упрека, садясь на лавку.
– Не посмѣлъ, Ваше Сіятельство, – отвѣчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ смѣло и развязно, что трудно было вѣрить ему.
– Наше дѣло мужицкое, какъ мы смѣемъ, да мы… —начала было всхлипывая баба.
– Не гуторь, – лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ женѣ.
– Въ этой избѣ тебѣ жить нельзя, это вздоръ, – сказалъ Николинька, подумавъ нѣсколько, – а вотъ что мы сдѣлаемъ: видѣлъ ты каменныя герардовскія – эти съ пустыми стѣнами – избы, что я построилъ на Старой Деревнѣ?
– Какъ не видать-съ, – отвѣчалъ Чурисъ насмѣшливо улыбаясь, – мы не мало диву дались, какъ ихъ клали – такія мудреныя. Еще ребята смѣялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ стѣны засыпать. Избы важныя – острогъ словно.
– Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и двѣ семьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.
– Не спорю, Ваше Сіятельство.
– Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ сѣнями и пустою клетью совсѣмъ ужъ готова, я тебѣ ее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я вырѣжу тебѣ изъ новины. – Земли твои во всѣхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ вырѣжу. Что-жъ, развѣ это тебѣ не нравится? – сказалъ Князь, замѣтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о пересѣленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ мѣста.
