Борис Можаев - Мужики и бабы
Маша потемневшими от возбуждения глазами прикованно смотрела на Успенского.
- Да, сказано: не живи как хочется, а как бог велит, - произнес назидательно Федот Иванович, пальцами в сторону разгоняя бороду.
- Да при чем тут бог? - возразил Кречев. - И никто вас не заставляет жить поневоле. Просто я вам рассказывал об усилении борьбы.
- И вся-то наша жизнь есть борьба! - продекламировал Якута и хохотнул. - А насчет разных людей, это ты правильно сказанул, Дмитрий Иванович. В тот раз, когда Тиханово горело, одни мужики воду качали, в огонь лезли, а другие возле казенки [государственная лавка, торгующая водкой] собрались и ждут - когда она загорится, чтобы водку растащить.
- А Вася Соса рубаху с себя снял, намочил ее да голову повязал. Теперь мне, говорит, ништо. И в горящую казенку нырнул. Дак ему пупок поджарило, инда шкура треснула, - сказал Левка Головастый, и все засмеялись.
- Вам, мужикам, лишь бы отравы этой нализаться. А там хоть сгори все синим пламенем, - подхватила свое Надежда Васильевна. - Вы за водкой и про власть забываете. Вам все едино.
- Ты, Надюша, не в ту сторону поехала, - возразила ей Маша. - Говорят о том, что стихию надо держать в рамках. Беда, если она расхлестнется.
- А водка не стихия? Это самая зловредная стихия. Хуже пожара. Через нее и воровство идет, - стояла на своем Надежда. - Возьми тех же конокрадов. Пьяницы они. Или вон Ганьшу. Через водку тоже пропадает. И воровкой стала от пьянства. Это у нас в Больших Богачах бедолага живет, обернулась она к мужикам. - Ее тоже в двадцатом году, как того конокрада, понужали. Только ее не жгли, а морозили. Коров чужих доила, кур воровала, поросят, гусей... Что под руку попадет. Поймали ее на дворе у Аринцевых, раздели до исподней рубашки, привязали. А дело было постом, в аккурат на Вербной. Морозы еще держались крепкие. Народ сбежался... Что с ней делать? Хватились, а она пьяная. Протрезвить ее! Тащи воду из колодца! И начали ее поливать, прямо с головы, как утку. Но, правда, насильничания не было. Тут и милиционер стоял, в толпе, с наганом. Она отряхнется от воды и милиционеру: "Родимый, застрели меня! Стреляй прямо в рот. О!" Разинет рот да к нему повернется. А он ей: "Пошла ты. Буду я с тобой связываться..." И муж ее, Семен, тут же ходит. Хоть вы, говорит, проучите ее. Ну, прямо сладу с ней никакого нет. Если она с утра ничего не сопрет, то ходит, как бурая Яга - лается на всех, горшками гремит, все кидает, бросает. Но ежели утащит чего да еще выпьет - прямо на пальцах носится...
- Мать, у тебя, поди, и самовар-то остыл, - прервал ее Андрей Иванович.
- Ой, я и забыла совсем! Заговорилась с вами.
Надежда Васильевна вихрем умчалась в летнюю избу и через минуту несла оттуда, окорячась, огромный, ярко начищенный самовар. Маша принесла две большие тарелки с нарезанным пшенником и желтыми драченами, покрытыми запеченной сливочной пенкой шоколадного цвета.
- Фу-ты ну-ты, лапти гнуты! - сказал Федот Иванович. - Вы что, на свадьбу, что ли, наготовили?
- Ешьте, ешьте, не пропадать же добру, - приговаривала Надежда Васильевна, расставляя чашки с блюдцами. - Это вы конокрадов благодарите, не то за праздник все бы гости поели.
Якуша Ротастенький выпил целый ковш браги и, благодатно уставившись на драчены, только головой покачал:
- Да, Андрей Иванович... Ешь-пьешь ты сладко и спишь, как барин, на перине да на пуховиках... Кровать у тебя вон длинная да просторная... У меня ж, расшиби ее в доску! И кровать-то вся в два аршина. Днем гнешься от работы, а ночью от нужды. Дак я рядом с кроватью табуретку ставлю, на нее и кладу ноги. Иначе не распрямишься...
- А чего ты в артель не вступаешь? - спросил его Кречев. - Вот хоть к Федоту Ивановичу или к Успенскому?
- Успенский каменщиков набрал да штукатуров... Я ремеслу не обучен. А Федот Иванович жену родную в свою артель не пустит...
- А ты просился к нему? У Федота Ивановича дела много - летом кирпич бить, зимой - шерсть, - сказал Андрей Иванович.
- Как-то боязно... А вдруг шерстобитку поломаешь? Она, чай, денег стоит... - усмехнулся Якуша.
- Не то, Яков Васильевич, мы спим помалу и не на кровати, а на кожушке... Где усталость свалит, - усмехаясь, в тон ему ответил Федот Иванович, - а это нашему Кузе не по пузе. Тебе нужна такая артель, где бы работали за столом, и то языком.
- А кто за меня в поле работает? Ты, что ли?!
- А что ты берешь в поле-то?
- У меня всего четыре едока! - все больше раскалялся Якуша.
- У Ивана Климакова вон тоже четыре едока... А намолачивает вдвое больше твоего.
- У него навоза много.
- А ты свой навоз в прошлом году куда дел?..
- Да будет вам расходиться, мужики! - сказал Андрей Иванович. - Чего нам в чужие сусеки заглядывать? И делить нечего. Все уже поделено в восемнадцатом году, - он налил в рюмки водки. - Вот и давайте выпьем за это, значит. За Советскую власть! Поехали!
Гулко грохнула наружная дверь, и на пороге горницы вырос Федька Маклак.
- Эй, голубь! Давай к столу! - позвал его Кречев. - У нас тут еще осталось немного. Причастись!
- Я ему причащусь ковшом по лбу, - сердито сказал Андрей Иванович. - Он и без вина натворил делов.
- Чего я натворил? - хмуро спросил Маклак, но благоразумно ушел в летнюю избу.
- А где у тебя ребятня младшая? - спросил Кречев.
- В кладовой спят, - ответил Андрей Иванович. - Решетки открыты... Благодать.
- Что ж они натворили?
- Те чего натворят? Вон хлюст... Вдвоем с его атаманом, - он кивнул на Якушу, - сняли с забора мокрые портки Степана Гредного и затолкали их в печную трубу.
- Не может быть! - Кречев так и покатился, отваливаясь от стола, за ним и другие засмеялись.
- Они все могут, - словно ободренный смехом председателя, Якуша воспрянул, отвернулся всем корпусом от Федота Ивановича - послушай, мол, блоха, - и пошел работать на публику: - Вы Степана знаете? У него окромя портков да свиты никакой одежды нет. Когда ему баба портки стирает и вывешивает их ночью на забор, он ложится спать прямо в свите. Ладно. Переспал он в свите... Утром ему Настя и говорит: "Степан, порток твоих нет!" - "Куда они делись?" - "Не знаю. Только на плетне их нет". Ну кому они нужны? Ты вспомни, говорит, куда их повесила, а я посплю еще малость. Ладно. Затопила Настя печь... Что такое? Дым в трубу не идет, а в избе по полу стелется. Ну, не продохнуть. Степан ползком через порог да на улицу. А тут уж человек пять ждут его не дождутся. Ты чего, спрашивают, ай костер посреди избы разложил? Сжечь село захотел? Что вы, говорит, православные? Милосердствуйте. Настя печь затопила, а дым в избу валит. Видать, кирпичом трубу завалило. Или ворона попала... А может, галки гнездо свили? Вы давно не топили печь-то? Стоят мужики, гадают. Подошел Иван Климаков и спрашивает: ты чего, Степей, в свите? Ай заболел? Взял его за пол да как размахнет свиту. Ба-атюшки мои! Он голый, как Иисус во Ердани. Хохочут. Затвори, говорят, ворота... не то последняя скотина Степанова на волю убежит. У него ведь ни курицы, ни кошки - одни вши да блошки. А Настя на мужиков: окаянные, над чем смеетесь. Поди, кто из вас припрятал Степановы портки. Нет, говорят, они проса ломать поехали на Чакушкиной кошке. Ну, регочут, известное дело. Кто-то принес пудовую гирю на веревке. Полезли на крышу. Кинули ее в трубу - она бух как кулаком по пузе. Еще кинут - бух опять. И ни с места. Что такое? Одни кричат - гнездо галчиное. Другие помело Настино застряло. Наложи крест! Крест наложи на трубу. А может, домовой разлегся? Спроси, Степан, к худу или к добру? Наконец багор принесли. Вытащили с трудом. Портки Степановы оказались... Ну была потеха...
- А как же узнали, чья проделка? - спросил Кречев.
- Девки рассказали. К Андрею Ивановичу приходил Степан - давай штаны! Мои изорвали.
- Дал? - Кречев с удивлением поглядел на Андрея Ивановича.
- А куда ж деваться, - ответил тот. - Моя вина.
- Ну, дела, - покачал головой Кречев.
А Якуша распахнул свой серенький мятый пиджачок, подмигнул хозяйке:
- Эх, Васильевна! За твое угощение и мы тебя потешим. Где мои восьмнадцать лет? Андрей, песню!
- Какую? - спросил Андрей Иванович, подтягиваясь и расправляя плечи.
- Для начала нашу любимую... А там поглядим.
И легко, звонко запел, закинув голову, глядя в потолок с какой-то умиленной грустью, широко и вольно растягивая слова:
Укажи-и-и мне-е-е та-а-акую оби-и-итель,
Я тако-оо-ого угла-а-а не вида-а-ал.
Все сразу нахмурились, опершись локтями на стол, и, прикрыв глаза ладонями, ждали, как, жалуясь, истаивая, замирал высокий Якушин голос; и вдруг согласно и мощно, как по команде, подхватили, ахнули:
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
- Ну, затянули, как слепые, - сказала Надежда, проходя мимо Успенского. - Теперь до полночи простонут да прожалуются.
Успенский незаметно вышел. В летней избе возле кухонного стола стояла Маша, мыла тарелки. Он подошел и тихонько взял ее за локоть. Она обернулась к нему, улыбаясь.
- Мне с тобой поговорить давно бы надо, - сказал он.
