В Маклаков - Из воспоминаний

Задача избирательной кампании в нашем округе была помешать Накэ получить при первом голосовании абсолютное большинство и тем поставить его на перебаллотировку.

Его противники тогда бы соединились. Как общее правило, в этом году соперничавшие кандидаты не делали совместных собраний. Отдельные лица проникали на чужие собрания и там выступали против их устроителей. Так было и в день, о котором я говорю. Было собрание назначенное Бурневилем; он сделал свой доклад; после него говорили другие. Но вдруг пришла весть, что Накэ во главе целой толпы буланжистов едет к нам. Сначала думали, что цель этого прихода только сорвать наше собрание; поднялись споры, что против этого делать; время проходило - и вдруг большая толпа буланжистов ворвалась в залу, внесла туда Накэ на руках и поставила его на трибуну. Отступать было нельзя. Председатель, после нескольких призывов к спокойствию, предоставил слово Накэ. Тот сказал очень корректную и хорошую речь. Напомнил свое прошлое, свою борьбу за республику, сказал, что у республиканцев {98} на различные вопросы могут быть разные взгляды, что он сторонник изменения Конституции Конституантой, а другие могут хотеть ее изменить другим путем и даже совсем не хотеть изменять. Обо всем этом можно спорить, но когда про него, Накэ, говорят, что он противник Республики, то этой клевете они сами верить не могут; свою преданность республике он достаточно доказал своей жизнью - и кончил речь горячим призывом: "Vive a jamais la Republique!" (Да здравствует навеки республика!). Буланжисты неистово хлопали; Бурневиль стал отвечать; еще раз отозвался о прошлом Накэ с похвалою, признал, что прежде был сам его другом, глубоко его уважал и любил, но затем кончил словами: "Eh bien, citoyens, cet homme n'existe plus: demandez aux electeurs de Vosges, ce qu'ils en ont fait". (Так вот, граждане, этого человека больше нет: спросите у избирателей, что они сделали с ним.) Тут поднялся оглушительный рев; стали хвататься за палки и стулья. Предстояло побоище. Многие поспешили на улицу. Там уже стояла толпа, переругиваясь, угрожая друг другу. Ждали выхода тех, кто в зале остался, чтобы продолжать с ними свалку на улице. Но тут произошло нечто непредвиденное. Из залы вдруг донеслось пение Марсельезы и все стали оттуда выходить, впереди шел Накэ с Бурневилем под руку и с громогласным пением Марсельезы. Вся толпа на улице вдруг за этим последовала, шапки полетели на воздух, все пели, аплодировали и обнимались. Марсельеза, республика - на минуту всех помирила.

Конечно это "театральный" эффект; сцена могла быть даже подстроена. Но если вспомнить, что на этих именно выборах произошел разгром буланжизма, можно предполагать, что страна, в общем, была за ту республику, которая тогда существовала, что страна ее защитила не только против ее принципиальных врагов, но и против компрометирующих ее {99} демагогов. И мне было небесполезно в свободной стране получить урок консерватизма, то есть бережного отношения к тому, что создалось исторически. Подобного отношения русская жизнь в нас не воспитала.

Следующий урок подобного рода, полученный мною во Франции, касался ее Революции. В ней праздновалось ее столетие. В передовой России отношение ко всякой революции было своеобразное. Так как у нас тогда не существовало законных путей, чтобы влиять на ход государственной жизни, то противозаконный способ улучшать свое положение был среди мирного общества не только терпим, но и популярен. Слово "революционер" стало синонимом "борца за народ", как "военный" синонимом защитника государства против врагов.

И как "военная каста" даже в мирное время свысока смотрела на "штатских", так "революционеры" смотрели свысока на "либералов" за то, что они допускали с "врагом" соглашения. Власть казалась врагом, с которым нельзя "договариваться". Сколько было споров о допустимости для "революционеров" участвовать в легальных журналах и этим нарушать революционную "непримиримость"! Перед 1889, быть может даже во время моего пребывания в Париже, в русской эмиграции шли ожесточенные споры по поводу плана создать заграницей либеральный орган печати. Эти споры до меня не дошли: к этим кругам у меня тогда доступа не было.

Столетие Французской революции, устраиваемые в честь ее торжества, реставрация зданий и мест, где революция происходила, выставка всего, что от нее уцелело, картины, газеты, рукописи и автографы - позволяли как бы переживать ее вновь. Историческое изучение ее к этому времени уже много подвинулось, и заставляло пересмотреть слишком упрощенное к ней отношение: или огульное восхищение ею - "la Revolution est un bloc" (Революция нераздельное целое.) - утверждал Клемансо, или {100} ослепленная "ненависть". К вековому ее юбилею наступило время беспристрастной оценки и ее "заслуг" и "вреда", который излишества ее причинили. В общее сознание стало входить то, чего прежде не знали, а главное знать не хотели, что Великая Революция 89 года была по началу только "либеральным" движением и в результате привела к буржуазной Республике, что ее "завоевания" были заложены в старых порядках и могли быть постепенно проведены "законной властью", что Революцию предотвратило бы. Как сказал один французский писатель - "il n'y a qu'un moyen d'arreter une revolution: c'est de la faire" (Есть только один способ остановить революцию: это ее осуществить.) Это историческое понимание Великой, а следовательно и всех революций, я вывез из Франции.

Моим героем этой эпохи стал поэтому Мирабо, не за его исключительный гений, но потому, что он хотел идти именно этим путем. Я с волнением рассматривал автографы его писем и речей, которые, по тогдашним обычаям и из-за отсутствия стенографии, ораторы сами писали. Потом уже в России мне подарили восемь томов Лука Монтиньи с биографией Мирабо и выдержками его речей, из которых многие я до сих пор помню. Вообще к соблазну наших политических "ригористов" у меня образовался культ Мирабо. Я ценил в нем то, что если он толкал на реформы, то старался снабдить "власть" средствами помешать "разрушению" пойти слишком далеко; для этого отстаивал королевское "вето". Он недаром говорил про себя в речи: "Sur le droit de la paix et de la guerre" : "Un homme qui ne croit pas que la sagesse soit dans les extremes ni qu le courage de demolir ne doive jamais faire place a celui de reconstruire." ("О праве объявления войны или мира". "Тот человек, который не думает, что мудрость заключается в крайностях и что отвага на разрушение не должна никогда уступать места смелости на созидание".)

{101} Я не закрывал глаз на политические грехи Мирабо; на его тайные сношения с королем. Но если они личную славу его омрачили, то не опровергли правильности его политической линии. Таков был урок, который я из Франции тогда увозил.

Я указывал раньше, что в России не занимался "политикой"; у меня как студента не было для этого подходящей дороги. Моя "деятельность" поэтому не выходила за пределы студенческих интересов. Но поездка заграницу дала мне возможность увидеть, как сами студенты живут в странах со свободным режимом, и что они делают там. Я знал, что в Париже много студентов, что у них какая-то особая жизнь: есть свой Латинский квартал и т. д. Я старался проникнуть в него, но по неопытности я все себе представлял по русскому образцу. Думал, что этот Латинский квартал - напоминает Московскую Козиху, а французское "студенчество" тип наших русских студентов. В первые же дни приезда в Париж, применяясь к нашим обычаям, я искал студентов по наиболее дешевым столовым, рассчитывая их увидать в бедном и поношенном платье. Я заговаривал с незнакомцами и удивлялся, что попадал все не на студентов. Меня выручил случай. Проходя по улице Школ, я увидал флаг и вывеску: "Association Generale des etudiants de Paris" (Генеральная Ассоциация студентов Парижа.). Я тотчас пошел туда, сказал, что я русский студент, который прибыл в Париж и хотел бы познакомиться с их учреждением. Отворивший дверь студент радостно потряс мне руку и крикнул кому-то в соседнюю комнату: "venez donc ici". (Идите же сюда.) Так началось наше знакомство.

Это стало решающим моментом всей моей заграничной поездки. Я попал в среду, которая мной завладела. Благодаря гостеприимству моих новых товарищей, я мог проникать всюду, куда я хотел; {102} французские студенты сами были все избирателями; они мне доставали билеты, водили на собрания, знакомили с кандидатами и вообще с избирательной кухней. Я даже не оставался вовсе пассивным, прерывал ораторов, и благодаря этому один раз чуть не попал на трибуну. Все "впечатленья бытия" тогда для меня были новы и соблазн открытой политической жизни надолго меня отравил. Без близости с французскими студентами многое во Франции для меня бы осталось закрыто. Отец мой раньше меня вернулся в Россию. Я уговорил его меня оставить до выборов; студенты переманили меня в свой квартал, в какую-то гостиницу на улице Пантеон и я с ними не расставался.

Студенческая среда в Париже в общем была мирной, буржуазной средой, которая сознательно ни Революции, ни авантюр не хотела. Все были против Буланже за "Республику". Я на них мог увидать, что та их "отсталость", за которую мы в России слишком охотно их упрекали, была часто признаком их политической зрелости. К тому же они в общем были образованнее русских студентов, которые больше воспитывались на журналистике и публицистике, чем на научных работах, и потому тяготели к "новым словам" и "крайним выводам". Я за это короткое время близко сошелся со многими, которых потом из виду совсем потерял.