Василий Нарежный - Избранное
Сего вечера Батый, упоенный своим счастием и величием, повелел быть празднеству великому. Уже около торжественного ложа его воссели вожди и советники. Веселие разлилось на лице каждого: избраннейшие красоты Востока возлегли на златотканых коврах у ног владык своих и воспели песни сладострастные, сопровождая оные звуками бубнов и кимвалов. Шумная радость потрясала шатры блестящие, и сердце царево и великих двора его разнежилось.
Тогда Зюлима, подобно кроткой Турин сала эдемского, берет арфу художеств цареградских, налагает на блестящие струны ее белоснежные персты свои; раздался звон сладостный, потрясающий, и тихий глас ее, подобный журчанию ветерка на листках юной розы, светлый глас ее коснулся слуху сопиршествующих. Все умолкло, дыхание каждого остановилось; Зюлима пела:
«Любовь! Не ты ли та повелительница мира, которой манием возникли из ничего народы с их племенами? Не ты ли созвала их воедино и дала почувствовать сладость общежития?
Ты связуешь сердца неразрывными узами сочувствия!
Ты облегчаешь беды и горести! Ты возвеличиваешь счастие их и веселие!
Что может заменить тебя? Престолы и скиптры в глазах твоих ничтожны; власть и могущество, обладание целою вселенною не тронут сердца, тобою полного!
Что же может противиться тебе, любовь всесильная?
Ничто! Встретит ли тебя свирепость кровожадная, власть ли тиранства воспретит тебе, гроб ли мрачный прострет к тебе свои хладные объятия: ты встретишь их со вздохом сердечным, с слезою блестящего и останешься победительницей».
Зюлима умолкли; по изумление господствовало, молчание царствовало.
Батыи в восторге души своей простер к пей руку свою; Зюлима облобызала ее с детскою нежностию и преклонила колена.
«Что хочешь, Зюлима?» — вопросил он с величием.
Зюлима смежила взоры свои и склонила к персям главу свою.
«Сокровища мои у ног твоих, полцарства моего тебе да поклонится, да познают в тебе свою повелительницу», — вешал Батый, поднимая ее в свои объятия.
«Сего мало для сердца моего, родитель! Я требую одного», — рекла Зюлима, и невольным образом вторично колена ее преклонились.
«Чего же?»
«Возврати свободу пленнику твоему, князю Михаилу», — вещала царевна, трепет потряс члены ее, она накинула покрывало и восстала в величии.
Хан и старейшины пребыли в молчании.
«Открыта предо мной душа твоя, — сказал наконец Батый величественно, но без гнева. — Я исполню желание твое, но потребую жертвы от Михаила».
«Какой, родитель мой?»
«Да поклонится Михаил Магомету и преклонит колена пред тропом моим; тогда исполнится желание твое, ибо душа твоя открыта предо мною!» — вещал хан, встал от ложа своего и удалился в шатер покоя.
Цара умолкла. Колебание груди Зюлимы остановилось.
Казалось, все существо ее устремилось к ответу Михаила.
Он рек:
«Я славянин, — и это весь ответ мой!»
«Он очень темен», — сказала царевна восставая, окаменевая предчувствием.
«Как скоро начал я чувствовать себя, поклялся быть верен богу и отечеству, и с сим чувством спиду в гроб. Надеюсь, что мой бог и повелитель воздаст мне там, где цари и подданные, побежденные и победители явятся в природном образе своем!»
«Какой монарх на троне величия своего откажется быть обладателем Золотой Орды и Зюлимы!» — сказала она с кротостью, потрясшею душу Михаила. Жестокость не была основанием сердца его.
«Ни один! — вещал он, — кроме князя Российского, даже пленного!»
«И намерение твое непременно, вечно?»
«Как вечен бог, коему мы оба поклоняемся!»
«Я погубила тебя, — сказала Зюлима со вздохом, — я погубила тебя невозвратно; но и сама должна погибнуть.
И если божества, создавшие россиян и ордынцев, освещающие Восток и Запад, если божества сип имеют между собою что-либо общее, то мы встретимся там, и, быть может, благость небесная тронет твое сердце!»
Она оперлась на руку Цары и удалилась. Издали слышны были глухие ее рыдания.
«Се жертва тебе, боже отцов моих! — вещал Михаил и горькая слеза пала на грудь его, — се жертва тебе, мое отечество!»
Жестокое предчувствие объяло тоскою души Михаила и Феодора.
На утро следующего дня ввели обоих друзей в шатер ханский. Великолепие Востока блистало повсюду. Батый окруженный вельможами, в царском венце блистающем, сидел на троне. Подле него Зюлима, бледная, как осенний месяц, трепещущая, как юный мирт от дыхания вихря.
Грозны и поражающи были взоры царевы; гром носился на губах его, и молния блистала в каждом взгляде.
«Недостойный раб! — возгласил он. — Небо уготовало тебе счастие, какого не получат все цари земли! Ты мог быть моим преемником и обладателем Зюлимы, дщери Батыевой, и ты ли отрицаешься?»
«Когда бы угодно было небесам, — ответствовал Михаил с твердостию, — чтобы ты соделался моим пленником, и после долгого томления предложил я тебе княжну от роду Славенского, был ли бы ты вероломным к божеству отцоз твоих и поклонился ли мною исповедуемому?»
«Не требую умствований, — рек хан, — намерение мое твердо, и никакая власть света пременить его несильна. Вот трон мой, вот дщерь моя! Избирай: ложе ли брачное или костер пылающий!»
Феодор быстро взглянул на князя, пожал дружелюбно руку его и вещал хану, указывая на небо:
«Там наше ложе брачное!»
«Да будет так», — вскричал Батый и восстал с ложа.
«Родитель мой!» — возопила Зюлима болезненно и обняла его колена.
«Не прикасайся ко мне, отверженная даже пленником! — вещал Батый, отторгая ее от себя. — Не прикасайся ко мне, пока не очищу твоего посрамления».
Он вышел, и все за ним.
Подле шатра царского, под открытым небом, возвышались два костра кедровые. Возженные пламенники вонзены в землю. Исполнители воли мучителя повлекли узников на костры, прикрепили вервиями руки их и ноги к столбам высоким. Пламенники коснулись кострам, и они воздымились; показался огонь и, восходя выше и выше, начал касаться несчастных. Ни один вздох, ни одна болезненная черта не изменяла лиц их!
«Еще время есть, — рек Батый, — спасти себя и друга; одно слово, и счастие окружит тебя своим сиянием!»
Узники хранили молчание; и се болезненный стон и вопль раздался среди народа и воинства. Телохранители раздвинулись, и Батый, обратившись, узрел — кто опишет ужас его и отчаяние? — он узрел Зюлиму, несомую четырьмя рабынями. Кинжал вонзен в грудь ее. Червленая кровь омывала сребристые ее одежды. Уста и глаза были сомкнуты.
«Злополучный я», — возрыдал Батый и в изнеможении сил пал на руки воинов.
Царевну положили у костра Михайлова.
«Ты на месте смерти», — сказала ей тихо Цара, и Зюлима открыла погасшие взоры свои.
«Михаил! — сказала она, простря к нему руку свою, — я отмщаю себе за твою смерть! Да будет душа твоя путеводительницею моей к жилищу бога твоего. В последние минуты жизни моей отрицаюсь веры ордынской. Помолись божеству твоему, да — простит детские мои заблуждения, наградит своим помилованием».
Таковы были последние слова умирающей.
Михаил, окруженный уже пламенем, его пожирающим, собрав последние силы свои, возопил:
«Боже! услыши молитву ее».
Его не стало, не стало и друга его, Феодора, и едва Батый отверз глаза свои, он узрел:
Огни уже погашены, и трупы Михаила, Феодора и Зюлимы простерты на земле.
«Их нет более! — восстенал он и растерзал ризы свои. — Христианин лишил меня дщери любезной. Он соделал меня несчастнейшим из подлунных обитателей. О! лучше бы Михаил похитил троп мой и достояние. В лесах и вертепах скитался бы я с большим веселием, нежели царствовать над ордами всего мира. Да обрушится же гнев мой на Россию.
Кровью жен и детей ее смою я с души моей пятна крови моей Зюлимы!»
Таковы были сетования его во дни горести лютой. Он не находил мира пи в кругу любимцев, ни красот двора его.
Одни бранные звуки, ратные клики и кровопролития могли заглушить вопль совести и заставить забыть кровь дщери его, Зюлимы.
Он устремился на Россию. Долго свирепствовал в ней, пожигая грады и храмы божий; пока наконец праведное небо не послало мстителя. Кровожадный пал бедственно на полях Венгрии, и вскоре царство его, бывшее ужасом для стран отдаленнейших, рушилось от битв междоусобных.
Меж тем тела Михаила и Феодора, поверженные у чолма прибрежного, покрыты были дланию вышнего. Тление с ужасом от них уклонилось, и они соделались алтарем, у коего правоверные потомки шлют мольбы свои к предвечному.
Вечер X
Любослав
Прекрасная заря вечерняя воссияла на кротком голубом небе. Румяные лучи ее озлащали крепкие зубцы высоких башен града Турова и цветные кровли теремов князя Любослава. Игривый ветерок, резвясь в пространстве воздушном, колебал листья кедров высоких, спускался на розу благовонную и роскошно отдыхал в объятиях царицы цветов прелестных; вся природа, увеселяющаяся дневными трудами своими, простирала длани к вожделенному успокоению; один князь Любослав, подобно камню, ударом грома вседробящего отторженному от горной вершины, сидел у корня древнего дуба в глубоком безмолвии.
