Илья Ильф - Из записных книжек 1925-1937 гг.
Прогулка с Сашей[100] в холодный и светлый весенний день. Опрокинутые урны, старые пальто, в тени замерзшие плевки, сыреющая штукатурка на домах. Я всегда любил ледяную красноносую весну.
Куда ни посмотришь из окон, всюду дачники усердно раскачиваются в гамаках.
Американское кино, как великая школа проституции. Американская девушка узнает из картины, как надо смотреть на мужчину, как вздохнуть, как надо целоваться, и все по образцам, которые дают лучшие и элегантнейшие стервы страны. Если стервы это грубо, можно заменить другим словом.
«Кэптен Блай, вы находитесь перед судом его величества».
Хам из мглы. Он так нас мучил своими куплетами про тещу, командировки и машинисток, что уже не хотелось жить. Но один куплет он спел очень смешной.
Какой-нибудь восточный чин. Ну, император Трапезунда.
Медливший весь день дождь наконец начался. И так можно начать роман, как хотите можно, лишь бы начать.
Редактору соверменной литературы, у которого серьезно разболелись глаза, известный профессор совершенно серьезно советовал перейти в отдел классиков. Он сказал: «Если бы вы читали не Караваеву или Лидина[101], а Флобера и Гоголя, несомненно, что глаза пострадали бы у вас значительно меньше».
Толстого мальчика звали Эмма. Он же назывался Мясокомбинат.
Часы «Ингерсол» бросали на землю, сбрасывали со стола, купали в нарзане, но им ничего не сделалось. «Идут, проклятые», – с удивлением говорили о них.
Старуха рассказывала на бульваре, что в сибирских горах поймали женщину-зверь. Она весит сорок пудов и при ней дочка восьми пудов. Русского языка женщина-зверь не знает.
Бабушка вела мальчика по бульвару. Мальчик ей рассказывал, что в Америке все под землей.
О, горе мне! Тоска! Тоска навеки! («Тень стрелка», О-Кейси).
«Три товарища». Играет Горюнов[102]. У него все штаны полны задом. Он охотно поворачивается к публике спиной, знает, что ей это понравится.
Весь золотой запас заката лежал на просеке.
На мутном стекле белела записочка: «Киоск выходной». Тоска, тоска навеки.
«Продажа кеп». Вольное и веселое правописание последнего частника.
Открытка, рисованная от руки.
«Котик-певец. Привет из Мисхора».
«Мишенькины руки панихиды звуки могут переделать на фокстрот».
Севастопольский вокзал, открытый, теплый, звездный. Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в час тридцать. Розы во всех вагонах.
Подали боржом, горячий, как борщ.
Впереди ехал грузовик с дачным скарбом. Сзади, на легковом автомобиле, ехала семейка – папа, мама, тетя Мура, дядя Сеня, детки, кошки. Из грузовика вылез учрежденский агент. Лицо у него было полное и бледное. Жулик с печальными глазами. Сколько восточной неги в глазах обыкновенного учрежденского агента, обратили ли вы внимание на это?
Дачи имели странных владельцев: МСНХ, Бюробин[103]. Бог знает, кто теперь на этих дачах живет. На даче Бюробина еще стоял, некогда привлекательный, торгсиновский запах настоящей олифы, настоящих белил, всего настоящего и так недавно еще недостижимого.
«Как работник сберегательной кассы я прошу вас изложить в юмористической форме те условия, в которых приходится работать сберегательным кассам».
Курточка с легкими медными пуговицами, алого, королевско-гвардейского цвета. Яркий солдатский цвет.
В горах лежал туман, когда я ехал в Севастополь к поезду. Хотя он был сухой и редкий, но все-таки сильно мешал смотреть на дорогу.
Внезапно в кабацкую болтовню вмешался парикмахер Люся. Он сказал: «Как Байдарские ворота – так нет больше женатых и нет замужних. Тут у нас летом каждый кустик дышит». Все одобрили эту сентенцию и с видом заядлых сердцеедов продолжали говорить пошлости.
Сияющие облака лежали на дороге. Где это было – в Тексасе, Нью-Мексико или Луизиане? Не помню. Здесь, в мокром тумане, мистер Трон рассказал, как он застраховал свою жизнь в немецком страховом обществе и что из этого вышло.
Никто не будет идти рядом с вами, смотреть только на вас и думать только о себе.
Сто шестьдесят семь ошибок по русскому языку в дипломной работе.
Пусть комар поет над этой могилой.
«Я уезжаю». – «Уезжаете? Ну, счастливо».
«Полковник Купер видел сон».
Газетный киоск на станции Красково, широкой и стоящей между шеренгами сосен. Газет нет совсем, имеется журнал «На суше и на море» за июнь прошлого года, хотя даже за этот год он не вызвал бы волнения, тем более что и общество, его издающее, уже ликвидировано, журнал «Ворошиловский стрелок», книжка на еврейском языке, химические карандаши «Копирка» и детские краски на картонных палитрах. Таким образом, узнать, что делается на суше, на море, на воздухе и на воде нельзя, надо для этого поехать в Москву. Солнце озаряет сосны, от сухого запаха разогревшейся хвои в горле немножко першит. Мимо на тяжелых велосипедах едут мальчики. Они счастливы. Да, еще продаются приборы для очинки карандашей под названием «Канцпром». Все.
Я не лучше других и не хуже.
А это, товарищи, скульптура, называющаяся «Половая зрелость». Художественного значения не представляет.
Весь месяц меня обдували в Кореизе отблески норд-оста, свирепствовавшего у Новороссийска.
Нет, я не лучше других и не хуже.
Ну, вы, костлявая Венера!
Два певца на сцене пели:
«Нас побить, побить хотели», —Так они противно ныли,Что и вправду их побили.
Нет, вы не услышите больше скрипа шагов за спиной, и этот жалкий хвастун со своей вечно нахмуренной мордой уже не появится здесь.
«Моя половая жизнь в искусстве» – сочинение режиссера Экка[104].
Диалог в советской картине. Самое страшное – это любовь. «Летишь? Лечу. Далеко? Далеко. В Ташкент? В Ташкент». Это значит, что он ее давно любит, что и она любит его, что они даже поженились, а может быть, у них есть даже дети. Сплошное иносказание.
Был у него тот недочет, что он был звездочет.
Гулянье. Ходила здесь молодая девушка в сиреневом шарфе и голубых чулках. Были молодые люди в розовых носках. Фиолетовая футболка с черным воротником, насчет которой продавец местного кооператива заявил, что зато цвет совершенно не маркий. В общем, носить приходилось то, что изготовляли пьяные растратчики из кооперации.
Картина снималась четыре года. За это время режиссер успел переменить трех жен. Каждую из них он снимал. Ни черта тут нельзя понять. То ли он часто женился, потому что долго снимал, то ли он долго снимал, потому что часто женился. И как писать для людей, частная жизнь которых так удивительно влияет на создаваемые ими произведения. Надо сказать так: «Мы очень ценим то, что вы любите свою жену. Это даже трогательно. Особенно сейчас, когда в укреплении семьи так заинтересована вся общественность. Но сниматься в вашей картине она не будет. Роль ей не подходит, да и вообще она плохая актриса. И мы просим вас выражать свою любовь к жене иными средствами».
Репертуар клоунов Бим-Бом. «Если бы все бумаги на свете была одна большая бумага, и если бы все ручки на свете была одна громадная ручка, и если бы все чернила на свете помещались в одной колоссальной чернильнице, я взял бы эту ручку, обмакнул бы ее в эту чернильницу и написал бы на этой бумаге, что я люблю вас». Несомненно, украдено из какого-нибудь восточного сказания.
Снова вечер – и голубой самоварный дым стелется между дачными соснами.
Вахтер с седыми усами отдает честь, я прохожу мимо. На меня смотрят с объеденных соломенных кресел, я прохожу мимо.
Бука, полнотелый и порочный, играет в теннис и дружелюбно смотрит на меня, я прохожу мимо. Библиотекарша с апостольским пробором встречается на дороге, я здороваюсь и прохожу мимо. И вот я в парикмахерской, где бреющиеся ведут между собой денщицкий разговор.
На его щеке еще горел раскаленный поцелуй предателя.
Мадам Везувий.
«Где кричит привязанность, там годы безмолвствуют, как говорил старик Смит и Вессон» (А. Аверченко, «Настоящие парни»).
Мазепа меняет фамилию на Сергей Грядущий. Глуп ты, Грядущий, вот что я тебе скажу.
Он лежал в одних трусиках, и тело у него было такое белое и полное, что чем-то напоминало труп в корзине. Виной этому были в особенности ляжки.
«Я один против всего света, и, что еще хуже, весь свет против меня одного».
Действительно, тяжелое имя для девушки – Хеврония.
Напали на детку синие волки, синие волки с голубыми глазами.
Худые и голодные, как молодые черти.
