Григорий Свирский - Штрафники
Я поблагодарил майора за науку. Но главного своего вопроса ему не задал ("Хватит с него!.."). По-прежнему неясным оставалось для меня самое главное. Для чего существует и на что нацелена вся эта масса хорошо вооруженных пограничных войск, техники, которая обходится стране в хо-орошую копейку? Откуда и почему (время вроде спокойное!) ждут столько перебежчиков, диверсантов-взрывников, похитителей военных секретов и черт его знает еще чего? Иначе на кой ляд у нас пограничная застава на заставе, как шашлык на шампуре, по всему периметру огромной страны?
6. ТАК ДЛЯ ЧЕГО ЖЕ, ЕСЛИ ВСЕРЬЕЗ?
Летом отдыхали мы с женой в Прибалтике, у лесника. Ездили к рыбакам за угрями. Оставил у них жену, а сам заглянул на ближайшую заставу. Показал московскую "разрешительную бумагу..."
Командир заставы лейтенант. Лицо интеллигентное. Ленинградец. Ушел в пограншколу с третьего курса мехмата.. "У матери, кроме меня, четверо. Мал-мала меньше. Некуда деваться.." Слушаю его сочувственно.
Вдруг стучат. Громкий голос: - Товарищ лейтенант. Разрешите обратиться? Если майор Рожков снова полезет через забор, буду стрелять!
Лейтенант нервно посмотрел в мою сторону. Повернул голову и солдат. "Товарищ лейтенант, разрешите итти!" И выскочил, как ошпаренный.
Мы снова остались одни. Не сразу, но волей-неволей, разговорился начальник заставы.
Впервые узнал, изгнанные Хрущевым бериевцы, следователи КГБ и лубянцы-тюремщики, обратились в ЦК КППС с коллективным письмом. "Сами за коллективки сажали, а сами же..." У следователей-гебистов выслуга лет шла льготная. Год за два, а где и за три. А без льгот полная пенсия не вытанцовывается... "Дайте дослужить-просят..." ЦК пошло убийцам-бериевцам навстречу: разрешить им дослужить до пенсии, - помощниками начальников дальних погранзастав...
- Нам достался майор Рожков. Себе на уме, купчина. Что морской прибой выбрасывает, по инструкции, все надо сдавать... Он затеял тайную торговлю. Сети от траулера прибило, - продал. Гебист-бизнесмен. Родную мать продаст. Ничего доверить ему не могу... Теперь он с утра подается к питейному заведению. И надирается: жизнь не удалась! Вечером кто-либо из сердобольных крестьян грузит метвецки пьяного служивого на свою телегу, сваливает у заставы.
Ночь холодит, майор продирает глаза и... лезет через забор... Именно так, через забор. У него день без удовольствия, если завершит его, никого не покарав. А коли часовой "не заметил" ползущего майора - десять суток строгой гауптвахты. На хлеб и воду.
...Вы думаете, никому об этом не докладывал?! Но раз ему сам Брежнев разрешил дослужить, хоть на луну вой ...
О перебежчиках на своем участке говорить не захотел. Узнав, что буду в Риге, посоветовал полистать в штабе погранвойск Прибалтики альбом нарушителей, где все они, молокососы, как один.
- Вам ведь для дела. Дадут.
Дали. Полистал. Фотографии молоденьких пареньков, пытавшихся за последние три года нарушить границу. Никто не рвался в СССР оттуда, с проклятого властями Запада, все до одного - отсюда.
Только тут, пожалуй, остро осознал, для чего существуют в стране советов и пограничные войска, и специальные, высоченные "поющие" заборы вдоль всех границ...
Естественно, воспроизвел здесь вряд ли сотую часть моих записей, заготовленных, в свое время, для будущего романа. И вовсе не самых трагических. Упомянул, по сути, лишь вскользь о том, что на государственной границе, как и повсюду, разделилось общество. На гебиста Рожкова и прочих сталинистов, считавших "Хруща" предателем, и совсем других, кто этих солдафонов втайне, а порой и открыто ненавидел... А у каждой стороны были автоматы с полным боезарядом.
Понимаю, что ни моих заключений, ни моего "открытия", что у властей вся наша опутанная колючкой страна, до грудных детей включительно, под подозрением, что все мы, по сути, - штрафники, готовые к побегу, - ничего этого мне сказать не дадут. Но ведь надо как-то спасать мальчишек, задержанных на границах. Они теперь на всю жизнь "меченые", и местные власти навешивают на них чужие убийства. Часто тревожат меня и воспоминания о таких людях, как майор на Памире с его раздутой щитовидкой. И такой же капитан в Мургабе, помощник коменданта Саенкина, с которым разговорился. "Девять лет на крайнем Севере отбарабанил - Чукотка, Камчатка... - сказал он мне. - Окоченел, одичал. Попросил перевода в другое место. Перебросили... на Памир... Одним всю жизнь то ридна Украина, то Шереметьево, а мне Мургаб без воздуха, где, слышали, наверное, даже мух нет. Не выживают..."
Бог мой, как часто встречалось подобное! Ни над кем власть так не глумится, как над самыми надежными, преданными ей и безответными людьми.
Хоть о том, без имен, дадут сказать?!. С этими мыслями я и отправился на Лубянку, к офицеру, ведающему в погранвойсках культурой. Без их визы, знал, нельзя напечатать о зеленых фуражках ни одного слова... Моложавый начальник над культурой, ставший к нашей последней встрече полковником, встретил меня приветливо, прежде всего, спросил, продвигается ли дело с фильмом о пограничниках, слушал с улыбкой, ни с чем не спорил, и сказал тихо, на прощанье.
- Договоримся, Григорий Цезаревич. По хорошему. Я последний человек, которому вы все это рассказываете...
КАЗАЧИНСКИЙ ПОРОГ
Енисейские встречи
"Енисей течет сквозь всю Россию..."
Из песни
О нем я услыхал еще в Дудинке, садясь на пароход.
- Казачинский прогребем, тогда, считай, Енисей проплыли...
Едва отчалили, кто-то из пассажиров показал на далекую каменную скалу, в белых брызгах; ему возразили внушительно:
- Эт-то, однако, что, а вот когда будет Казачинский порог!..
Но пока ничто не напоминало об опасности. У Дудинки Енисей, как море. От одного низкого комариного берега до другого - пять километров. Вода темная, пасмурная. Ледовитый океан, вроде, не близко, а - холодит...
Какой-то подвыпивший парень в черном накомарнике махнул нам рукой, а затем начал кружиться на сыром смолистом дебаркадере, в такт бравурному маршу с отвалившего парохода. Замахала и стоявшая подле него девчушка в желтом праздничном платке, полуобняв сгорбленную, точно переломленную, старуху, которая истово крестила пароход.
Паренек в высоких сапогах геолога прокричал с другого конца дебаркадера:
- Ты меня не забывай, понял?!
Сосед у палубных перил, тучный, седой, в истертой энцефалитке, быстро снял с запястья золотые часы и с силой кинул на берег. Паренек ловко, одной рукой, поймал; торопливо отстегнул свои и забросил их на палубу. У него счастливое лицо человека, поверившего: не забудут...
Комары осатанели. Снуют над палубой черными тучами. А то вдруг вытянутся столбом, облепят...
Седой, в энцефалитке, хотел что-то крикнуть на прощание, раскрыл рот пошире, да закашлялся, заплевался комарьем.
Пассажиры спасались от них по каютам; наверху и в проходах остались одни бесплацкартные. Комары их не беспокоили: у одного дымит в руке остяцкая трубка с длинным чубуком, другой густо намазал блестящим, как рыбий жир, рипудином коричневую дубленую шею, развернул газетку с копченым сигом, отрезал кусок сига печальному, наголо остриженному соседу в ослепительно новой нейлоновой рубашке:
- На-ка, сытых они не трогают... Ты когда отвалился от решет?..
- С месяц...
- Это кто же тебе махал? Друзьяки?
- Друзьяки. Со школьных лет. Вернулся, вот, в Дудинку, к матери. Не прописывают: закрытая, мол, зона... Куда теперь? А сам не знаю, куда... Может, в Красноярск. Или еще куда... Обоснуюсь где-нигде, вызову девушку, которая... семь лет мать не оставляла. Дрова ей колола. Мать-то, видали, хворая... Может, это и к лучшему: легкое у меня прострелено, а дома климат сы-ырой...
Возле них суетился, приседая на корточки, пожилой, худющий - одни мослы торчат - пассажир со своей раскладушкой и сибирской лайкой, дремлющей рядом. Рассказывал свистящей скороговоркой, вынимая из мешка заткнутую тряпицей бутылку:
- Я тут год. Отпус-стили меня, слава тебе Господи, из "Победы". Справку дали. Все честь по чести... Молюсь за председательницу еженощно: детишек у меня - семеро по лавкам. Не дала помереть... Тут? На разъезде. Обходчиком. Ничего. Стреляю оленя. Продаю мясо. Килограмм - один рубль. Без спекуляции. Выживем, с-служивые, выживем... Главное что? Пенсия впереди. Пенс-сия!..
Седой, начальственного вида геолог в энцефалитке, выйдя на палубу, выбранил маленького юркого человечка, оставленного у багажа. На начальника навалились дружно:
- Ишь, вымахал большой, маленького увидел - и сразу ж мораль зачитывает...
Но маленький не обрадовался поддержке.
- Ти-ха! - вскипел он. - Керны везем...
Все замолчали. Знали, что такое керны. Получается, открыли нефть или что другое. Поважнее.
- Во-о земелька, - удивленно протянул пассажир с раскладушкой. Гибель. Огурца не вырастишь. А ковырнешь, золото колечко...
Кто-то возразил ему язвительно: мол, что тебе, худобе, золото колечко, олениной спасаешься, - а кто продолжал о своем:
