Иван Бунин - Том 1. Стихотворения. Рассказы

1906–1911

Памяти

Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метельБегут кресты — раскинутые руки.Я слушаю задумчивую ель —Певучий звон… Все — только мысль и звуки!

То, что лежит в могиле, разве ты?Разлуками, печалью был отмеченТвой трудный путь. Теперь их нет. КрестыХранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.

<1906–1911>

Ночь зимняя мутна и холодна…

Ночь зимняя мутна и холодна,Как мертвая, стоит в выси луна.Из радужного бледного кольцаГлядит она на след мой у крыльца,На тень мою, на молчаливый домИ на кустарник в инее густом.Еще блестит оконное стекло,Но волчьей мглой поля заволокло,На севере огни полночных звездГорят из мглы, как из пушистых гнезд.

Снег меж кустов, туманно-голубой,Осыпан жесткой серою крупой.Таинственным дыханием гоним,Туман плывет, — и я мешаюсь с ним.

И меркнет тень, и двинулась луна,В свой бледный свет, как в дым, погружена,И кажется, вот-вот и я поймуНезримое — идущее в дымуОт тех земель, от тех предвечных стран,Где гробовой чернеет океан,Где, наступив на ледяную Ось,Превыше звезд восстал Великий Лось —И отражают бледные снегаСтоцветные горящие рога.

25. VII.12

Ночная змея

Глаза козюли, медленно ползущейК своей норе вечною сонной пущей,Горят, как угли. Сумрачная мглаСтоит в кустах — и вот она зажглаДва ночника, что зажигать дано ейЛишь девять раз, и под колючей хвоейВлачит свой жгут так тихо, что сова,Плывя за ней, следит едва-едваШуршанье мхов. А ночь темна в июле,А враг везде — и страшен он козюлеВ ночном бору, где смолк обычный шум:Она сосредоточила весь ум,Всю силу зла в своем горящем взгляде,И даже их, ежей, идущих сзади,Пугает яд, когда она в путиПомедлит, чтоб преграду обойти,Головку приподымет, водит жаломНад мухомором, сморщенным и алым,Глядит на пни, торчащие из ям,И светит полусонным муравьям.

28. VII.12

В Сицилии

Монастыри в предгориях глухих,Наследие разбойников морских,Обители забытые, пустые —Моя душа жила когда-то в них:Люблю, люблю вас, келии простые,Дворы в стенах тяжелых и нагих,Валы и рвы, от плесени седые,Под башнями кустарники густыеИ глыбы скользких пепельных камней,Загромоздивших скаты побережий,Где сквозь маслины кажется синейВода у скал, где крепко треплет свежий,Соленый ветер листьями маслинИ на ветру благоухает тмин!

1. VIII.12

Потомки пророка

Не мало царств, не мало стран на свете.Мы любим тростниковые ковры,Мы ходим не в кофейни, а в мечети,На солнечные тихие дворы.

Мы не купцы с базара. Мы не рады,Когда вступает пыльный караванВ святой Дамаск, в его сады, ограды;Нам не нужны подачки англичан.

Мы терпим их. Но ни одежды белой,Ни белых шлемов видеть не хотим.Написано: чужому зла не делай,Но и очей не подымай пред ним.

Скажи привет, но помни: ты в зеленом.Когда придут, гляди на кипарис,Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном,Что по стене мелькает вверх и вниз.

VIII.12

Ритм

Часы, шипя, двенадцать раз пробилиВ соседней зале, темной и пустой,Мгновения, бегущие чредойК безвестности, к забвению, к могиле,

На краткий срок свой бег остановилиИ вновь узор чеканят золотой:Заворожен ритмической мечтой,Вновь отдаюсь меня стремящей силе.

Раскрыв глаза, гляжу на яркий светИ слышу сердца ровное биенье,И этих строк размеренное пенье,И мыслимую музыку планет.

Все ритм и бег. Бесцельное стремленье!Но страшен миг, когда стремленья нет.

9. VIII.12

Как дым пожара, туча шла…

Как дым пожара, туча шла.Молчала старая дорога.Такая тишина была,Что в ней был слышен голос бога,Великий, жуткий для землиИ внятный не земному слуху,А только внемлющему духу.Жгло солнце. Блеклые, в пыли,Серели травы. Степь ронялаБеззвучно зерна — рожь теклаКак бы крупинками стеклаВ суглинок жаркий. Тонко, вяло,Седые крылья распустив,Птенцы грачей во ржи кричали.Но в духоте песчаных нивТерялся крик. И вырасталиНа юге тучи. И листваВетлы, склоненной к их подножью,Вся серебристой млела дрожью —В грядущем страхе божества.

10. VIII.12

Мушкет

Видел сон Мушкет:Видел он азовские подолья,На бурьяне, на татарках — алый цвет,А в бурьяне — ржавых копий колья.

Черт повил в жгуты,Засушил в крови казачьи чубы.Эх, Мушкет! А что же делал ты?Видишь ли оскаленные зубы?

Твой крестовый братВ Цареграде был посажен на кол.Брат зовет Мушкета в Цареград —И Мушкет проснулся и заплакал.

Встал, жену убил,Сонных зарубил своих малюток,И пошел в туретчину, и былВ Цареграде через сорок суток.

И турецкий ханОтрубил ему башку седую,И швырнули ту башку в лиман,И плыла она, качаясь, в даль морскую.

И глядела в высь, —К господу глаза ее глядели.И господь ответил: «Не журись,Не тужи, Мушкет, — попы тебя отпели».

VIII.13

Венеция

Восемь лет в Венеции я не был…Всякий раз, когда вокзал минуешьИ на пристань выйдешь, удивляетТишина Венеции, пьянеешьОт морского воздуха каналов.Эти лодки, барки, маслянистыйБлеск воды, огнями озаренной,А за нею низкий ряд фасадовКак бы из слоновой грязной кости,А над ними синий южный вечер,Мокрый и ненастный, но налитыйСиневою мягкою, лиловой, —Радостно все это было видеть!

Восемь лет… Я спал в давно знакомойНизкой, старой комнате, под белымПотолком, расписанным цветами.Утром слышу, — колокол: и звонкоИ певуче, но не к нам взываетЭтот чистый одинокий голос,Голос давней жизни, от которойТолько красота одна осталась!Утром косо розовое солнцеЗаглянуло в узкий переулок,Озаряя отблеском от дома,От стены напротив — и опять яРадостную близость моря, волиОщутил, увидевши над крышей,Над бельем, что по ветру трепалось,Облаков сиреневые клочьяВ жидком, влажно-бирюзовом небе.А потом на крышу прибежалаИ белье снимала, напевая,Девушка с раскрытой головою,Стройная и тонкая… Я вспомнилКапри, Грациэллу Ламартина…Восемь лет назад я был моложе,Но не сердцем, нет, совсем не сердцем!

В полдень, возле Марка, что казалсяПатриархом Сирии и Смирны,Солнце, улыбаясь в светлой дымке,Перламутром розовым слепило.Солнце пригревало стены Дожей,Площадь и воркующих, кипящихСизых голубей, клевавших зернаПод ногами щедрых форестьеров.Все блестело — шляпы, обувь, трости,Щурились глаза, сверкали зубы,Женщины, весну напоминаяСветлыми нарядами, раскрылиШелковые зонтики, чтоб шелкомОзаряло лица… В галерееЯ сидел, спросил газету, кофеИ о чем-то думал… Тот, кто молод,Знает, что он любит. Мы не знаем —Целый мир мы любим… И далеко,За каналы, за лежавший плоскоИ сиявший в тусклом блеске город,За лагуны Адрии зеленой,В голубой простор глядел крылатыйЛев с колонны. В ясную погодуОн на юге видит Апеннины,А на сизом севере — тройныеВолны Альп, мерцающих над синьюПлатиной горбов своих ледяных…

Вечером — туман, молочно-серый,Дымный, непроглядный. И пушистоЗеленеют в нем огни, столбамиФонари отбрасывают тени.Траурно Большой канал чернеетВ россыпи огней, туманно-красных,Марк тяжел и древен. В переулках —Слякоть, грязь. Идут посередине, —В опере как будто. Сладко пахнутКрепкие сигары. И уютноВ светлых галереях — ярко блещутИх кафе, витрины. АнгличанеПокупают кружево и книжкиС толстыми шершавыми листами,В переплетах с золоченой вязью,С грубыми застежками… За мноюДевочка пристряла — все касаласьДо плеча рукою, улыбаясьЖалостно и робко: «Mi d'un soldo!»[1]Долго я сидел потом в таверне,Долго вспоминал ее прелестныйЖаркий взгляд, лучистые ресницыИ лохмотья… Может быть, арабка?

Ночью, в час, я вышел. Очень сыро,Но тепло и мягко. На пьяцеттеКамни мокры. Нежно пахнет морем,Холодно и сыро вонью скользкихТемных переулков, от канала —Свежестью арбуза. В светлом небеНад пьяцеттой, против папских статуйНа фасаде церкви — бледный месяц:То сияет, то за дымом тает,За осенней мглой, бегущей с моря.«Не заснул, Энрико?» — Он беззвучно,Медленно на лунный свет выводитДлинный черный катафалк гондолы,Чуть склоняет стан — и вырастает,Стоя на корме ее… Мы долгоПлыли в узких коридорах улиц,Между стен высоких и тяжелых…

В этих коридорах — баржи с лесом,Барки с солью: стали и ночуют.Под стенами — сваи и ступени,В плесени и слизи. Сверху — небо,Лента неба в мелких бледных звездах…В полночь спит Венеция, — быть может,Лишь в притонах для воров и пьяниц,За вокзалом, светят щели в ставнях,И за ними глухо слышны крики,Буйный хохот, споры и ударыПо столам и столикам, залитымМарсалой и вермутом… Есть прелестьВ этой поздней, в этой чадной жизниПьяниц, проституток и матросов!«Но amato, amo, Desdemona»,[2] —Говорит Энрико, напевая,И, быть может, слышит эту песнюКто-нибудь вот в этом темном доме —Та душа, что любит… За оградойВижу садик; в чистом небосклоне —Голые, прозрачные деревья,И стеклом блестят они, и пахнетСад вином и медом… Этот винныйЗапах листьев тоньше, чем весенний!Молодость груба, жадна, ревнива,Молодость не знает счастья — видетьСлезы на ресницах Дездемоны,Любящей другого…

Вот и светлыйВыход в небо, в лунный блеск и воды!Здравствуй, небо, здравствуй, ясный месяц,Перелив зеркальных вод и тонкийГолубой туман, в котором сказкойКажутся вдали дома и церкви!Здравствуйте, полночные просторыЗолотого млеющего взморьяИ огни чуть видного экспресса,Золотой бегущие цепочкойПо лагунам к югу!

30. V111.13