Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна
Мы остановились в японской части гостиницы, в смежных комнатах. В отеле были и русские, но мы с ними не общались, этот месяц единственный. И кругом горы, покрытые лесом, гигантские криптомерии, уходящие в небо, горные речки, водопады, храмы красного лака, аллея Ста Будд по берегу реки. И мы вдвоем. Да, этот человек умел быть счастливым.
В самые последние дни его, когда мы гуляли в тюремном дворе, он посмотрел на меня, и на миг у него стали веселые глаза, и он сказал: "А что? Неплохо мы с Вами жили в Японии". И после паузы: "Есть о чем вспомнить". Боже мой...
Сегодня я рано вышла из дома. Утро было жаркое, сквозь белые облака просвечивало солнце. Ночью был дождь, влажно, люди шли с базара с охапками белых лилий в руках. Вот точно такое было утро, когда я приехала в Нагасаки по дороге в Токио. Я ехала одна и до поезда пошла бродить по городу. И все так же было: светло сквозь облака просвечивало солнце и навстречу шел продавец цветов с двумя корзинами на коромысле, полными таких же белых лилий. Незнакомая страна, неведомая жизнь, а все, что было, осталось за порогом, нет к нему возврата. И впереди только встреча, и сердце полно до краев.
Не могу отделаться от этого впечатления.
Киев, июль 69-го г.
Как трудно писать то, о чем молчишь всю жизнь, - с кем я могу говорить об Александре Васильевиче? Все меньше людей, знавших его, для которых он был живым человеком, а не абстракцией, лишенной каких бы то ни было человеческих чувств. Но в моем ужасном одиночестве нет уже таких людей, какие любили его, верили ему, испытывали обаяние его личности, и все, что я пишу, сухо, протокольно и ни в какой мере не отражает тот высокий душевный строй, свойственный ему. Он предъявлял к себе высокие требования и других не унижал снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним нельзя было размениваться на мелочи - это ли не уважение к человеку?
И мне он был учителем жизни, и основные его положения: "ничто не дается даром, за все надо платить - и не уклоняться от уплаты" и "если что-нибудь страшно, надо идти ему навстречу - тогда не так страшно" - были мне поддержкой в трудные часы, дни, годы.
И вот, может быть, самое страшное мое воспоминание: мы в тюремном дворе вдвоем на прогулке - нам давали каждый день это свидание, - и он говорит:
- Я думаю - за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас - я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром.
Это не имеет отношения к тому, что я пишу, а вот вспоминается. Было это в самом начале знакомства с А.В. Он редко бывал в Гельсингфорсе. Но у его жены я бывала часто - очень она мне нравилась. Был чудесный зимний день, я зашла к ней, застала ее в постели: "Поедемте кататься, день такой прекрасный". Она быстро оделась, взяли извозчичьи санки и поехали. Тихо, мороз, все деревья в инее в Брумстпарке. И вдруг - музыка. Мы жили еще по старому стилю и забыли, что сегодня католический сочельник. Костел ярко освещен, белые деревья как золотые, в зимних сумерках. Мы вошли, полно народу; орган уставлен маленькими красными тюльпанами и свечами, ясли с восковым младенцем. Музыка, и все вместе - такое очарование, как во сне. И мы вышли в ночь с незабываемым чувством живой поэзии.
А нет, не расскажешь.
И в другой раз мы с С.Ф. поехали кататься по заливу, день был как будто теплый, но все-таки я замерзла, и С.Ф. сняла с себя великолепную чернобурую лису, надела мне на плечи и сказала: "Это портрет Александра Васильевича". Я говорю: "Я не знала, что он такой теплый и мягкий". Она посмотрела на меня с пренебрежением: "Многого Вы еще не знаете, прелестное молодое существо". И правда, ничего я не знала, никогда не думала, чем станет для меня этот человек. И до сих пор, когда ее давно уже нет в живых, мне все кажется, что, если бы довелось нам встретиться, мы не были бы врагами. Что бы то ни было, я рада тому, что на ее долю не выпало всего того, что пришлось пережить мне, так все-таки лучше.
Никогда я не говорила с А.В. о его отношении к семье, и он только раз сказал о том, что все написал С.Ф. Как-то раз я зашла к нему в кабинет и застала его читающим письмо - я знала ее почерк, мы переписывались, когда она уехала в Севастополь. Потом он мне сказал, что С.Ф. написала ему, что хочет только создать счастливое детство сыну. Она была благородная женщина.
После смерти А.В. она хотела получить его записи, попавшие в Пражский музей [Имеется в виду Русский заграничный исторический архив в Праге (Пражский архив), куда поступили приобретенные им письма А.В. Колчака. прим. публ.], их ей не выдали. И хорошо сделали - в основном это были адресованные мне и неотправленные письма. Эти письма через 50 лет я получила (переписанные для меня из московского архива), ей не надо было их читать, это свидетельство его любви, несмотря на сдержанность тона и на то, что из них ясно отсутствие между нами близости.
Я вспоминаю ее с уважением и душевной болью, но ни в чем не упрекаю себя. Иначе поступить я не могла.
x x x
Из Омска74 я уехала на день раньше А.В. в вагоне, прицепленном к поезду с золотым запасом75, с тем чтобы потом переселиться в его вагон. Я уже была тяжело больна испанкой, которая косила людей в Сибири. Его поезд нагнал наш уже после столкновения поездов, когда было разбито несколько вагонов, были раненые и убитые. Он вошел мрачнее ночи, сейчас же перевел меня к себе, и началось это ужасное отступление, безнадежное с самого начала: заторы, чехи отбирают на станциях паровозы76, составы замерзают, мы еле передвигаемся. Куда? Что впереди - неизвестно. Да еще в пути конфликт с генералом Пепеляевым, который вот-вот перейдет в бой77. Положение было такое, что А.В. решил перейти в бронированный паровоз и, если надо, бой принять. Мы с ним прощались, как в последний раз. И он сказал мне: "Я не знаю, что будет через час. Но Вы были для меня самым близким человеком и другом и самой желанной женщиной на свете".
Не помню, как все это разрешилось на этот раз. И опять мы ехали в неизвестность сквозь бесконечную, безвыходную Сибирь в лютые морозы.
Вот мы в поезде, идущем из Омска в неизвестность. Я вхожу в купе, Александр Васильевич сидит у стола и что-то пишет. За окном лютый мороз и солнце.
Он поднимает голову:
- Я пишу протест против бесчинств чехов - они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.
Я отвечаю:
- Поступайте так, как Вы считаете нужным.
День за днем ползет наш эшелон по бесконечному сибирскому пути отступление.
Мы стоим в коридоре у замерзшего окна с зав. печатью в Омске Клафтоном78. Вдруг Клафтон спрашивает меня: "Анна Васильевна, скажите мне, как по-Вашему, просто по Вашему женскому чутью, - чем все это кончится?" - "Чем? Конечно, катастрофой".
О том же спрашивает и Пепеляев79: "Как Вы думаете?" - "Что же думать - конечно, союзное командование нас предаст. Дело проиграно, и им очень удобно - если не с кем будет считаться". - "Да, пожалуй, Вы правы"80.
И так целый месяц в предвидении и предчувствии неизбежной гибели. В одном только я ошиблась - не думала пережить его.
Долгие годы не могла я видеть морозные узоры на стекле без душевного содрогания, они сразу переносили меня к этим ужасным дням.
И можно ли до конца изжить все, что было?..
Июнь 1969 г.
Приблизительно с месяц тому назад мне позвонил по телефону М.И. Тихомиров81 - писатель, который пробовал писать роман об А.В. Колчаке и, узнав, что я еще жива, приехал ко мне для разговора.
Роман он написал скверный, сборный - и, собственно, о генерале Лукаче. Эпизодически и об Александре Васильевиче, меня наградил княжескими титулами и отвел крайне сомнительную роль, ничего общего со мной не имеющую, и имел дерзость мне его прислать. Перелистав, я читать его не стала. Но тут он сообщил мне, что в архиве сохранились не отправленные мне письма А.В., частично напечатанные в журнале "Вопросы истории" No 8 за 1968 г.82, что писатель Алдан-Семенов83 имел их в руках и может мне передать в перепечатке из журнала.
Я просила его передать Алдан-Семенову, чтобы он доставил мне их. Письма 1917-1918 гг. Тот привез их мне.
И вот больше чем через 50 лет я держу их в руках. Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, - единственная документация его отношения ко мне. Единственное, что сохранилось из всех его писем, которые он мне писал с тех пор, как уехал в Севастополь, - а А.В. в эти два года писал мне часто. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно - столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На все готовой. Будто на всю мою теперешнюю жизнь я смотрю в бинокль с обратной стороны и вижу свою печальную старость. Какая была жизнь, какие чувства!..
Что из того, что полвека прошло, - никогда я не смогу примириться с тем, что произошло потом. О Господи, и это пережить, и сердце на куски не разорвалось [Неточная цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева "Весь день она лежала в забытьи..." (1864). Правильно: "О Господи!.. и это пережить... // И сердце на клочки не разорвалось..." - прим. публ.].
