Иван Шмелев - Том 6. История любовная
Я услыхал Пашины шаги, и меня передернуло. Чего она ко мне все лезет? Вот нахалка!..
Не спросясь, она отворила дверь.
– Сердются, останетесь без чаю! Все отпили…
Я не оглянулся, крикнул:
– Не сметь входить в мою комнату без спросу!
– Ишь, строгие какие стали! – сказала она шутливо. – Чего надулись? Она так смеет! Не оглядываясь, я крикнул:
– Можете так говорить… конторщикам, с кучерами возиться… а не со мной! Не желаю чаю!..
– По-думаешь!.. страсти какие, испугали! – сказала она дерзко, постояла, – я все-таки не оглянулся! – подождала чего-то и хлопнула дерзко дверью.
«Вот какая!.. – подумал я, – а потому что я с ней запанибрата. С ними нельзя запанибрата!»
Дверь приотворилась. Я оглянулся – и увидел Пашу. Лицо у ней было красно, глаза блестели.
– Вы, Тоня, не смеете так, не смеете!.. – зашептала она прерывисто. – Я не гулящая какая, не шлющая!.. Что у меня отца-матери нет, так… – губы у ней запрыгали, – позорите?… Все ругают, а от вас мне еще горчей…
И ушла, хлопнув дверью.
Это меня очень удивило. Мне казалось, что она за дверью, стоит и плачет. Я схватил геометрию и бросил на пол. Поглядел на тополь. Увидал подснежники в стакане… Мелькнуло утром, светлым теплом и холодочком, и я услыхал, как пахнет тополями.
Зачем я ее обидел?!.
Я послушал: шуршало в коридоре, как будто – плачет? И меня охватила жалость.
Но чем я ее обидел? Она не должна, конечно, входить без спросу… А что она с кучером возилась… это правда! Сбила с него картуз, выхватила билетик, всегда смеется… И я должен еще просить прощенья?!.
Из столовой кричали – Па-ша! Я слышал, как она побежала на носочках. Значит, она стояла, дожидалась, что я выйду и попрошу прощенья? Никогда не попрошу прощенья! Подарила подснежники, думает, что теперь… А я посвятил стихи! Это выше ее подснежников… Они у нее за лифчиком… А если она покажет?
И меня охватил ужас.
Вдруг она кучеру покажет, конторщику?!. Весь двор узнает, Гришка, все лавочники, скорнячиха, Василь Васильич!.. Похвастается, что я влюбился, стишок написал любовный! Узнают наши, и тетка, и «сущевка»… Уточку подарил с душками, ухаживал! С уточки началось… Зачем я подарил уточку?! Всю неделю не покупал на завтрак, откладывал все на уточку!..
Нет, не скажет. Она подарила мне яичко, подснежники! Конечно, я не скажу, у меня хватит благородства, я-то ее не опозорю!.. Нет, не скажет… Конечно, надо объясниться, я вовсе не хотел оскорбить… Так меня все расстроило…
И тут я вспомнил, что она собирается в Нескучный!..
Я кинулся к воротам. У ворот сидел на дежурстве Гришка, со свистком и бляхой. Я выскочил к нему как угорелый. – Ай кто едет?! – перепугался Гришка и быстро оправил бляху.
Мы выскакивали к воротам, когда проезжал Царь в Нескучный. Но я нашелся: – Пожарные будто скачут?…
– А я че-го подумал!.. Нет, с каланчи не подавали. Да и народ не бегет… – осмотрелся Гришка. – Садитесь, подежурим.
– Да нет… Не проходил Женя?
– Видал давеча, проходили. Звонился к повитухе… должно, родить у них занадобилось кому. Дело это без задержки! Сестра, может…
– Нет, – сказал я, – ничего такого нету. А ты не видал… – Но Гришка и договорить не дал.
– У них нет – у Жени, может… для своей, может, требуется. Может, завел какую! Вот и подошло. Дело житейское.
Гришка всегда говорил такое. Он был уже не молод, но все его называли Гришкой – Плетун-Гришка.
– Нет, – сказал я, – ему только семнадцать!
– Ничего не означает. Это дело надобное. Кажная женщина должна… Господь наказал, чтобы рожать. Ещество-закон. Что народу ходит, а кажный вышел из женщины на показ жизни! Такое ещество. А без народу чего сделаешь! Железные дороги там, дома строить, гуляньи всякий… – все баба-женщина оправдывает! Я их страсть уважаю. Де-вять ей месяцев протаскать! Гляди, скольких она протаскала!.. И кажный оправдать себя должен. У меня в деревне пятеро сынов, каких. И кажный себя доказывает…
– Конечно… – пытался я перебить его.
– Нет, от этого не уйдешь! – продолжал он, оглядывая свои сапоги. – От Бога вкладено, никто не обойдется. Кажный обязан доказать ещество! А то тот не оправдался, другой не желает, – все и прекратилось, конец! Этого нельзя. Кто тогда Богу молиться будет? О-чень устроено. Ишь как, ишь привдаряют! Не может она без этого. И вы, чай, на Пашу заглядываетесь. Ужли нет? А девочка хорошенькая, в самый раз…
У меня захватило дух.
– Ничего подобного! – сказал я. – Если заниматься книгами, никаких дурных мыслей!..
– Зачем дурных? Девчонку-то… Да они сами рады! Я б на вашем месте давно сыграл. А то другому кому поддастся… Гляди, как играться-то стала… самая ее пора. А молодое-то дело… «Рожа» вон… и тот норовит в куточек какой… к старухе ходит! В Банном они жили, все смеются. А я прямо говорю: это его занятие! Что Господь послал…
– Погоди, Гриша… Он позвонился, а потом? – Ну, барышня отперла…
– Сама?! Это… такая, красивая?
– Со-чная!.. Прямо репка! Ну, он ей пакет подал – и побежал.
– Побежал?! А она…
– Чего, она? Она, понятно, как полагается. Стала собираться.
– Стала собираться?!.
– Мотнула головой – ладно, говорит, приду. Может, за извозчиком побег. Екстренность! Жалко тоже женщину, как она, может, опростаться не может. Их дело тоже… бе-довое! А вот решаются, вот что ты хочешь. Значит, так уж ей по закону требуется. Сами называются…
– Сами?…
– Вот я вам объясню, какой у них секрет замечательный. Кажная женщина имеет срок, как все равно звонок! И она, как увидит, что…
Подошли кучер и скорняки, и мне показалось неудобным слушать. Я побежал в залу – следить в окошко. Но плохо было видно, и я поспешил в садик. На дороге попалась тетка.
– Да что ты шмыжишь, как чумовой? То туда, то сюда… Учи екзаменты!
– В садике геометрию учу! – крикнул я. – На земле ее надо, теоремы!
– Вижу, чего ты шмыжишь! В бабки тебе с мальчишками!..
Я засмеялся даже.
– Смейся, смейся! Провалишься уж, попомни мое слово! Я даже и сон видала…
У меня засосало сердце.
Ничего не соображая и не стыдясь, я влез на заветную рябину. Она только что начинала распускаться, была в сероватых почках. И вдруг я услышал голос… ее серебристый хохот?… Я чуть не упал с рябины: она появилась на крылечке! Она смеялась. В руке у нее был розовый листочек! Женькин?! Тугая белая кофточка обтягивала ее девственную, но уже расцветшую фигуру. Вишневая шапочка игриво сидела на пышной ее головке, и роскошные волосы золотисто-темного каштана красиво обрамляли девственное лицо ее, на котором неумолимая жизнь не проложила еще своих нестираемых следов. Это была как Нелли из Эмара, перед красотой которой смягчилось сердце даже у «Серого Медведя»! Я разглядел капризные розовые губки и поражающие глаза, скрывавшиеся за синеватым пенсне, от солнца. Это продолжалось одно мгновенье. Она повернула за угол, к воротам. – Прогуляться идти изволите? – услыхал я вкрадчивый, сладкий голос.
Я даже вздрогнул. Из-под меня шел голос! Я понял, что это Карих: он стоял подо мной, в сарае.
– Да, немножко. Чудесная погода… – пропела она, как флейта.
– Прямо… райская погода! Счастливо погулять, нас не забывать! – послал ей вдогонку Карих.
Побежать к воротам? Но там торчали. Застывший, сидел я на рябине.
…Сразу пошла навстречу! Никакой гордости, ни чувства чести! Так поддалась обману… Не может понять, что ему нужна только женщина, как раба, добыча!!. Летит, как бабочка на огонь, а он, как Мефистофель, цинически хохочет! У него мефистофельское лицо! А она, девственно-чистая, как ребенок, стремится к бездне…
…Но она же акушерка! Все они легко смотрят… Женщины «сами называются»! И вот она ищет приключений, как такая, как арфистка Гашка… Сейчас покатят… Часы заложит за два рубля, на Рождестве закладывал! Мороженым угостит, в Сокольники прокатит… Потом…
От Гришки я много слышал. В семейные номера ходят. И сам я видел, когда приходилось дожидаться в банях.
…За сборкой сопит хозяин, дремлет. Коридорный банщик стучит в номер. Я жду, кто выйдет. Крючок отщелкнул. Макарка-банщик ловко заслоняет дверью, чтобы проскочили незаметно к другому входу. Но я вижу: пробежал розовый платочек; мужчина тяжело ступает, темный. «Пожалте-с!» – приглашает меня Макарка, утаскивая поднос с бутылкой. Идти я не решаюсь, сказать – стыдно. Хозяин говорит сонно: «Проведи в чистый номер!» Макарка ведет с ворчанием: «Все чисты!» Противен его голос, вихляющая походка, ситцевые розовые штаны, болтающиеся, как на палках, прелый, тяжелый воздух, сырые стены, разбитое зеркало в камине… Я сажусь на чистую простынку и подбираю ноги. Ковер холодный, мокрый. И вижу – образ! Пыльная вербочка, сухая… под праздник горит лампадка. Думаю о «грехе», о Боге. Все смешалось.
