Денис Гуцко - Там, при реках Вавилона
Он отстегнул от пояса каску, Лапин снял свою, и они уселись на перевернутые каски, как на горшки (не бог весть как удобно, зато интим не отморозишь). Из-за крайних дворов поднимались похожие на клубки переплетенных пальцев голые кроны. Вдалеке, все в мутной пелене, угадывались мохнатые бока гор, и над ними, смазывая вершины, - такое же мохнатое небо.
В доме открылось окно, кто-то посмотрел на них в разрез занавесок, невидимый в темноте комнаты. Окно закрылось. Они сидели все так же без слов. Митя щелкал ногтем по магазину. Леша перемотал портянки, поправил забитое в носки сапог тряпье (презент от Литбарского - сорок пятый вместо сорок второго) и уставился в асфальт. Ну да, не любят его, не любят. Так кого ж сейчас любят?!
Молчание начинало тяготить Митю. Поговорить бы о чем. О чем угодно. Но только о простом, о пошлом. Да, немножко пошлости было бы весьма кстати. Не о вечном же рассуждать в преддверии потопа. Что-нибудь тупое, разухабисто-сисястое.
"Как там... Мне бы вон ту, сисястую, она глупей... классик разбирался в вопросе. И, раз уж запал на поэзию, ни в коем случае не вспоминай все эти больные, такие... с вывороченными наизнанку нервами стихи Блока. Противопоказано!"
Лапин уже не сидит бледнолицей тушкой. Обернувшись, Митя застал его читающим письмо. Разложил на коленях, наклонился. Письмо старое, изрядно потрепанное и протертое на сгибах до дыр.
Строжайшее в учебке табу - хранить письма дольше одного дня. Выстраивают в две шеренги, лицом друг к другу. "Вынуть все из карманов! Карманы вывернуть". Бывает, обыскивают. Если что утаил - на тактическое поле, мять локтями верблюжью колючку. (И вот ведь какое дело, верблюдов в Вазиани нет, а колючек целые гектары.) Письма от родителей просто рвут. Письма от девушек зачитывают перед строем.
- Котенок мой, до сих пор хожу как неживая... Н и ч е с и б е! Ты что ж это, замяукал ее до смерти и съ...ся?! Котенок мой, так нельзя-аа!
Бывает, те, с кем вчера мял колючку и откровенничал в бытовке перед
отбоем, - бывает, смеются. Хорошо, что Мите не пишет девушка. Нет девушки, нет проблемы.
И зря так переживал. Класса, наверное, с восьмого томился жутко, вздрагивал при малейшем шорохе в сердце: не она ли? - нет, не она. Снова вглядывался в волнующий парад белых бантов, шоколадных, с черными фартуками платьев, синих и карих глаз, бедер, талий, рук (особенно шпионил за руками, не прощал заусенцев) - но будто сквозь хрустальную стену смотрел, будто сквозь строчки романов. Но в романах юноши горели, как спички - только чиркни, - а он все томился, вздрагивал и читал, читал... Зачитался.
А теперь получается - уберегся: не впустил троянского коня, не подставился, не дал повода тов. сержантам лишний раз поглумиться, поплевать в душу.
Да хрен с ними, с сержантами, свет клином не сошелся. Вот только знать бы, что не будет больше в жизни таких сержантов...
"Пожалуйста, Лапин, расскажи какую-нибудь гадость: видишь, что творится".
А вслух спросил грубовато:
- От кого?
Лапин пожал плечом, ответил так, будто разговор идет давным-давно:
- От родителей.
- Ааа... вот как...
Он сложил письмо - вернее, оно само, от малейшего движения пальцев, сложилось у него в руках - и сунул его под бушлат, во внутренний карман кителя. Начиналось. Первые капли ударили в пушистую пыль у бордюра. Пробежал ветер, катя по асфальту сбитые листья. Стало сыро, как в погребе.
- Че пишут?
Он вдруг посмотрел Мите прямо в глаза, и Митя поежился, отдернул взгляд: не ожидал, что Лапин может так - прямо в глаза.
- Они уехали.
- Куда уехали?
- Уехали, насовсем. В Америку, - сказал Лапин еле слышно.
Наверное, испугался, что Митя загогочет в ответ, грохнет дурным басом: "Хорош врать, Лапа!" Но Митя понял: не врет. Да и что такого? Укатили родители в Америку. А запросто! Сейчас-то, в новые-то времена.
Дождь закипал, быстро набирал злость.
- Продали нашу квартиру на Дмитровке и - фить! Случай им подвернулся, работу там обещали. У отца брат три года как уехал. Там же работа - это все, без работы ты пропал. Отец у меня химик... был. Доцент... - Ни единого жеста, вываливает слова, как недоеденную кашу из котелка. - Ты, пишут, поймешь нас и простишь, мы для тебя стараемся. Приедешь к нам потом, после армии, мы тебя заберем. Адрес пришлет дядька Коля в следующем письме... пока не прислал.
Лило ровно и тяжело. Серое мерцание заволокло улицу. Что было плоскостью, пузырилось и щетинилось, гудело и текло. Новые пласты ливня били все размашистей.
- Честное слово, пишут, заберем, поживешь, немного у дядьки Коли.
Он говорил тихо, его почти не было слышно. Наверное, сомневался, стоит ли это говорить, но остановиться уже не мог.
- Я ведь просил их... они могли, я знаю... просил их: отмажьте меня от армии - а они: нет, ты должен послужить, это тебе для карьеры пригодится.
Крыши, будто клювы чаек, охотящихся в шторм, упали в воду. Окунулись и вынырнули, и зависли опять. Что-то проблескивало там, в бурунах, и уходило ко дну. Казалось, мелькают быстрые птичьи тени. Размашистые крылья налетали, хлопали в стену - и рассыпались в брызги.
- Для карьеры пригодится... Семимесячные. А сами взяли и - в Америку. А мне тут...
"Вот, стало быть, и поговорили. Вот и подлечились пошленьким".
С каждой фразой Лапина Митя мрачнел. Дура-душа разлепила створки, выползла, мягкая и слепая, на свет. Разговорил на свою голову! Обманул тебя сломанный человек, на мякине провел. Ветер зашвыривал под навес холодную водяную пыль. Влажная форма липла к плечам и ляжкам. Они морщились и отворачивали лица, но вода доставала их отовсюду.
- Мне тут в этом говне, а им там... Для тебя стараемся, поймешь! Хрена лысого вас поймешь. Головы не хватит.
За мерцанием ливня, у ворот крайнего дома стояли трое, смотрели на них. Козырек над воротами, хоть широкий, защищал слабо; троица мокла. Подняли воротники, нахлобучили на уши кругляши кепок. Один набросил на голову пиджак. Уловив Митин взгляд, этот, с пиджаком на голове, махнул рукой - мол, иди сюда. Митя отвернулся.
"Чего надо?"
Кто-то из троих, кажется, свистнул.
"Чего? Чего приспичило?"
Вышли зачем-то в такой ливень. Стоят, смотрят. Зовут зачем-то. Не в дом же собрались пригласить, в самом деле. В этом городе, падающем крышами в воду - что могло понадобиться человеку от человека? Лучше сделать вид, что не замечаешь. И снять с предохранителя.
В переполненных сточных канавах прыгали потоки, выскакивали и разливались до противоположного края.
- А, все равно развалится все скоро, - сказал Лапин, уютно ложась подбородком на обхватившие ствол руки. - Развалится.
Митя насторожился: что за слово выволок? о чем говорит? (Догадка - вот, мелькнула. Отогнал.) Спросил безразличным голосом:
- О чем это?
- Страна наша развалится, - сказал Лапин. - На части. СССР не будет, все поотделяются.
"Гад! Лишь бы ляпнуть что-нибудь, Ляпин!"
- Не говори х...ни. Никогда не говори х...ни.
Трое, топчущиеся под козырьком ворот, свистнули хором - решили, что в первый раз солдаты не расслышали.
- Сними с предохранителя, - сказал Митя.
- Зачем?
- Сними, сказал! - рявкнул он вдруг и продолжил дерганно, распаляя самого себя. - Что развалится?! Что развалится?! Думаешь, это тебе... это тебе так просто, чик, и нету? Думаешь... как домик карточный?! Столько людей...
- Ты же сам видишь. - Лапин удивленно поднял брови.
"Эти брови твои, как хвосты кошачьи. Задрал! Не зря тебя не любят".
- Что, что я сам вижу?
- Нууу, - Леша замялся, подбирая слово. - Все.
- Все-о, - передразнил Митя - Где это "все"? Здесь это между азербайджанцами и армянами, вот тебе и все. При чем страна?
Лапин примирительно пожал плечами: ладно, мол, тебе виднее, - собирался что-то сказать.
- Ты же сам откуда-то оттуда...
В Митиных висках журчало, как в водопроводной трубе. И он вскочил, перехватывая автомат обеими руками, и с размаху пихнул Лапина автоматом в плечо.
- Заткнись!
Лапин повалился набок, беспомощно задрав ноги в лопоухих галифе и гигантских сапогах. Обе каски скользнули по ступеням и, кувыркаясь, шлепнулись в бурлящую лужу. Дождь бил на них туш.
Пара шагов, и Митя промок до нитки. Бушлат стал тяжелым, как доспехи. Текло за шиворот по спине, по груди, за голенища. Он втянул голову и шагал широко, почти бежал вдоль бесконечных заборов, не выбирая особо, куда ступать, - и не видя толком ничего. Лишь ощетинившуюся злую воду. Несколько раз он щурил в узенькие щелочки глаза и смотрел в небо: падал, летел туда вместе с каменными заборами, толстобокими домами, с голыми деревьями, растопырившими дрожащие ветви.
Скоро Митя выдохся. Под старым орехом он остановился, прислонившись к стволу, и вдруг увидел, как женщина щелкает семечки.
Окно ее блестело впереди, на высоте второго этажа. За бегущими по стеклу струйками лицо было расплывчатым белым пятном. Еще два пятна, поменьше, - одно под другим. Одно клюет из другого. Подносит ко рту, ждет, забирает шелуху, снова клюет из неподвижной пригоршни, подносит, принимает шелуху, аккуратно кладет куда-то вниз. "В тарелочку", - подумал Митя.
