Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Побеждённые
— Я не могу, не могу жить с этими большевиками, — бормотал умирающий в бреду.
Вздохи и стоны неслись с каждой постели переполненной больными палаты.
«Назвала мое имя? Ну и правильно! Что же ей, бедняжке, оставалось делать? Все равно докопались бы. Пахнет штрафным лагерем… Пусть уж лучше меня, только бы не ее… Она слишком слабенькая — не вынесет!»
И, сжав скулы, Вячеслав повернулся к постели умирающего:
— Давай сюда шприц, Муха. Пульс падает.
Глава двадцать шестая
Алешка и в эту ночь не появился в бараке, и Подшивалова, вздыхая, говорила:
— Нет и нет моего сокола! Строгости, видно, и до их докатились.
Все-то гаечки подвинтили.
День тянулся мучительно медленно; нового прибавилось только то, что Косым шепнул Леле во время трелевки:
— Ну, ты мэнэ эще припомнишь! Косым обиды нэ забываэт.
После обеда и переклички Муха, озираясь, сунула ей рецептный бланк. Вячеслав писал: «Сегодня меня водили к допросу. Я не отрицал, что писал тебе, но уверял, что ты свиданий не пожелала. Объявили, что переведут в штрафной. Держись. Будем надеяться, что Михаил Романович и епископ найдут способ вызволить меня оттуда. Еще раз хочу сказать, что люблю тебя и никогда ни одна девушка не покажется мне краше. Больно мне думать, что моя любовь принесли тебе только несчастье. Не забывай своего друга. Для тебя лучше не пытаться меня увидеть. Береги себя. Письмо это разорви немедленно».
Леля опустила руку с письмом и отрешенно задумалась.
Подшивалова толкнула ее в бок:
— Гляди: почту принесли; сейчас раздавать будут. Авось и нам с тобой подкинут весточку.
Леля почти безучастно вскинула глаза: посреди барака стоял гепеушник с пачкой писем.
— Почта, Елена Львовна! — крикнула ей и Магда, может быть, желая ее ободрить.
Глаза всех обитателей барака впились в равнодушного человека, выкликавшего фамилии. Свесив голову с нары, Леля в свою очередь с жадным ожиданием смотрела на пачку писем. Пока все нет и нет… Вот уже осталось только три конверта… Не будет ей ничего! Вот уже только один…
— Нелидова!
Она задрожала и сделала движение, чтобы вскочить, но письмо уже устремилось к ней через десятки протянувшихся рук. Нет, это не от Аси — почерк Натальи Павловны! Она торопливо разорвала конверт.
«Элен, бедное дитя мое! Я все еще жива, хотя со вчерашнего дня у меня затряслись голова и руки, что ты можешь видеть по моему почерку. Вчера меня поразило известие, самое страшное, какое я только могла себе вообразить после кончины Сергея. Знаю, что оно больно поразит и тебя. Но ты должна знать, чтобы молиться о упокоении. Ася погибла, когда шла через лес на отметку…»
— Что? Что? — громко воскликнула Леля, роняя письмо. — Да что же это наконец такое? Да сколько же можно валить на одного человека? Рехнулись вы там, на Небе, что ли?
Все повернулись на этот исступленный возглас… Сидя на нарах, Леля сжимала руками виски, глядя на раскиданные странички широко раскрытыми остановившимися глазами.
— Что с вами Елена Львовна?
— У вас несчастье, Елена Львовна?
— Ах она болезная! Беда небось… — послышались голоса с разных сторон.
— Оставьте! Отойдите! Не трогайте меня! У меня из-под ног ушла вся почва! Я так Ее просила! Просила о единой милости! А Она… Она… Где же Твое хваленое милосердие, Матерь всех Скорбящих? Милосердия нет даже на Небе!
Магда бросилась к ней и обхватила ее обеими руками.
— Елена Львовна, остановитесь, опомнитесь!.. Не кощунствуйте!.. Вы после пожалеете. Дорогая моя, опомнитесь, скажите скорее: да будет воля Твоя! Перекреститесь!
Старая монахиня, которую за непригодностью уже перестали гонять на работы и которая целые дни просиживала в бараке, поджав посиневшие, отекшие ноги, опустила их теперь с нар и приковыляла к Леле.
— Что делаешь, безумная? Господь, любя, посылает скорби. Не губи душу. Сатана не дремлет. Что себе готовишь? Молись скорей.
Одна из молодых напустилась на старуху:
— Отойдите вы с вашими глупостями, святоша… Девушка в истерике, ей помочь надо, а вы запугиваете.
— Тише? тише, не ссорьтесь! — перебила в слезах Магда. — Да не зайдет солнце в гневе ее и вашем! Только любовью нашей мы можем ей сейчас помочь!
Другая молодая женщина подошла к Леле с полными слез глазами и, силясь говорить спокойно, сказала:
— Я тоже получила очень горькое известие: мой муж пишет, что не хочет более ждать и нашел себе другую подругу. Мне, наверно, сейчас не легче, чем вам. Поддержим друг друга.
Но Леля повторяла только:
— Оставьте меня, оставьте! Мне никого не надо! Я в черную дыру проваливаюсь! — и вырывалась из удерживающих ее рук.
Наконец она устала кричать, устала биться и затихла. Магда положила ей на лоб мокрый платок и села рядом. Леля уже не обращала внимания; в бараке напрасно шикали друг на друга, указывая на нее, — она не спала, она впала в оцепенение, сломленная усталостью.
Уже во второй раз в ее жизни огненными зигзагами внедрялась в ее сознание мысль, что она не умеет ценить того, чем обладает! Вчера еще она считала себя несчастной, имея любовь двух таких людей, как Вячеслав и Ася. Если возможно было загадывать о выходе из лагеря, о конце срока, то только с надеждой на любовь сестры, на ее неистощимую нежность и ласку. Теперь — черная дыра, она словно бы уже раскрывается перед ее глазами…
Перед самым рассветом она забылась в тяжелой дремоте, из которой ее вывели звуки рожка.
Первой ее мыслью было: «Жить не для чего. Чем тянуть эту лямку, лучше в самом деле кончить, как кончили Феничка и Кочергина».
Разбитая, с тяжелой головой, она через силу поднялась с койки и никому не смотрела в глаза, как автомат, проделывая ряд необходимых движений.
После переклички она встала в обычное построение по четыре человека в ряд, чтобы следовать на трелевку. «Если я теперь не сумею и струшу — я полное ничтожество!» — думала она.
Прочитали обычную формулировку с угрожающим финалом:
— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом; стреляю без предупреждения.
Алешка и Косым — один впереди, другой сзади — повели бригаду к месту работы.
Вышли за зону. Уродливые казармы и колючая проволока остались позади. В лицо повеяло чистым полевым воздухом; вдали зазеленела тайга; белые снега были залиты солнцем.
«Нельзя откладывать, нельзя… Надо теперь же, пока идем строем, пока открытое место… Небо по-весеннему светлое сегодня и голубое, голубое… Ну… Господи, благослови!»
Она стремительно вырвалась из строя и бросилась в сторону.
— Стой! — неистово завопил Алешка, а товарищи по бригаде подхватили каждый по-своему:
— Елена Львовна, остановитесь! Нелидова, вы себя губите!
И вдруг затихли… Все замерло… Должно быть, стрелки прицелились.
Она не оборачивалась и набавляла скорость, делая вид, что направляется к лесу, и перепрыгивая через рытвины.
— Рехнулась ты, что ли, Аленка! — Голос Алешки-стрелка по-человечески дрогнул.
«Так он еще не целится этот дурак?.. Что же он медлит?» И вот другой голос — гортанный и резкий — рассек воздух:
— Цэлюсь!
«А! Вот оно! Теперь кончено — смерть. Господи, помоги! Сделай так, чтобы разом, чтобы скорее!» — поднялось со дна ее души, как последняя молитва.
Она закрыла глаза, но не остановилась. Удар!
Ропшин вошел в дизентерийную палату и взял Вячеслава за локоть:
— Вячеслав, на правах друга… Ведь мы с тобой друзья? Вячеслав, я знаю, как ты всегда мужественен, но… там опять принесли носилки… Выйди в приемный покой.
Это был четвертый выстрел за месяц, четвертая смерть, помимо дизентерии и тифа, уносивших жертву за жертвой.
В этот же вечер в лагере вспыхнула забастовка.
В женском бараке ничего не было известно о готовящемся. За ужином внезапно один из мужчин поднялся и сказал в самодельный рупор:
— Друзья заключенные! Не работать, пищу не принимать! Требуем комиссию из Москвы для пересмотра нашего режима и смены начальства и конвоя. Чем солидарнее мы будем, тем быстрее добьемся уступок, и да не найдется между нами штрейкбрехеров.
Это говорил политический — бывший эсер, побывавший перед тем в Соловках, где в одну из забастовок сам отрубил себе в виде протеста палец.
Восстание было подхвачено дружно, хотя многие втихомолку досадовали и шептались по углам.
Говорили: «Это все затевают «с большими сроками», которым терять нечего». Говорили: «Им-то легко все поставить на карту, а нам? Вот как прибавят накануне выхода еще лет пять — каково-то будет?»
Тем не менее равнялись на товарищей и старались держаться, может быть, опасаясь расправы со стороны уголовников, которые в большинстве присоединились к бастующим.
Комиссия прибыла только через две недели, когда многие из заключенных, обессиленные голодом, уже не вставали со своих нар.
