телевизор. Тому уж будет лет десять. Он был очень старый, но еще в рабочем состоянии. Поскольку своего телика у меня не было, я ночью дотащила его до своей комнаты. Какой-то пьяный увидел меня, и, хотя я убеждала его, что мне совсем не тяжело, он все-таки помог мне, приговаривая при этом, что не дело, когда такой молодой девушке приходится таскать такие тяжелые вещи. И он донес телевизор до моей комнаты. Я смотрела его не особенно часто, но я очень любила европейские фильмы… Когда я нажимала на кнопку, чтобы включить его, сначала раздавалось такое бормотание, и нужно было ждать, пока он нагреется и начнет показывать. Мне нравилось это его ворчание… Впрочем, я мало обращала внимания на все это, я очень плохо помню свою комнату, за исключением телевизора… это была очень тесная комнатенка. Я не помню, была ли у меня ванна или же душ, какой высоты был холодильник на кухне, освещался ли он изнутри обычной лампочкой или же там была неоновая лампа? Я не помню, какие занавески висели на окнах, а быть может, я заклеила стекла черной бумагой? А пол, был он покрыт татами или же паркетом? Ничего из всего этого я не помню… Мой гардероб был совсем маленький, кажется, я даже перешивала старую одежду, которую давали мне мама и бабушка, хотя я в этом и не уверена. Я не помню также, был ли у меня комод или стоял шкаф; я не припомню, чтобы у меня был стол, но ведь я что-то писала… как же я это делала без стола? Наверно, лежа на полу. Впрочем, вряд ли. А как я слушала музыку? То ли через кассетник, то ли у меня был проигрыватель дисков… кажется, все-таки проигрыватель, но так как в Париже я тоже слушала музыку через проигрыватель, может, я путаю? Нет, я точно слушала, слушала классику, хотя почему я так в этом уверена? У меня такое впечатление, что я все время что-то писала, но где? В Синдзуку или в Нью-Йорке, когда я уже жила с учителем? или в Париже? Нет, ничего не помню. Но вот что странно: я помню, какую слушала музыку и о чем все время писала. Я писала рассказ о девушке, которая пыталась испытать сексуальное возбуждение, прыгая на крыше высокого здания. Я дала прочитать мой рассказ учителю, но он заявил, что это своего рода форма заболевания, что моя история не затрагивает проблемы человеческой души. Сложность в том, что я не помню, на чем писала этот рассказ: на столе или лежа на животе на полу? И чем писала, я тоже не помню, – то ли шариковой ручкой, то ли перьевой или вообще карандашом. Да, моя мать подарила мне перьевую ручку после окончания лицея, но ею ли я писала? Потом я потеряла ее в поезде, в Токио… и больше об этом ничего не помню. У нас в квартале всегда стоял запах морских гребешков и шелковичных коконов в соевом соусе. Пахло также жареной рыбой… это все из тайваньского ресторана, а в игорном доме всегда в одно и то же время можно было услышать музыку Баха… лунный свет просачивался в комнату… но я совершенно не помню интерьера, я помню только этот телевизор. Однажды вечером, это было, когда я познакомилась с учителем, я мастурбировала, вспоминая его взгляд… так вот, в тот вечер телевизор сломался.
Я чувствовал себя не в своей тарелке, переводя этот несколько затянувшийся рассказ. Кардозо слушал молча. Потом, закрывая свою тетрадь, он изрек:
– Этот телевизор – это вы сами.
Из окна подул слабый ветерок. Это показалось странным, ведь окно должно было быть закрыто, так как на нем не было москитной сетки. Было слышно лишь потрескивание догорающей свечи. Стояла глухая ночь, во всяком случае мне так казалось. На улице и в самом доме было очень тихо. Кубинцы любят смотреть телевизор, и те, у кого он есть, смотрят его каждый вечер, врубив громкость на полную катушку. Но сейчас, вследствие отключения электричества, повсюду стояла гробовая тишина. Ветерок дул из оконной щели. Теплый воздух, казалось, застыл в неподвижности, и поэтому любое дуновение ощущалось почти зрительно. Был самый подходящий момент для явления духов, и мне стало страшно.
– Что он сказал? – спросила актриса.
Я повторил ей слова колдуна. «Этот телевизор – это вы сами». Она произнесла эту фразу несколько раз, прямо как на уроке иностранного языка. Я уже давно перестал понимать происходящее, но актриса, похоже, вникала в самую суть слов.
– Это вы сломались, – продолжал Кардозо с легкой улыбкой. – Когда сломался ваш телевизор, то есть прекратился какой-то процесс, между вами и каким-то очень значимым для вас человеком сразу в нескольких местах оборвалась связь. Все это очень скверно. Внутри вас существует множество личностей, но ни одна из них не является вашим истинным «я». Вы стремитесь убежать, чтобы обрести свое настоящее «я», но всегда возвращаетесь в то же место, откуда начинали свой бег, описав круг. В жизни человека есть три необходимых условия: во-первых, это здоровье; во-вторых – твердость духа; и последнее – сила для избавления от неприятностей. У вас было только здоровье, но даже его вы вот-вот лишитесь. Что-то захватило власть над вами, и теперь ни боги, ни люди ничем не могут вам помочь. Все, что было в вас дурного, теперь руководит почти всеми вашими действиями. Элегуа говорит, что с вами в детстве произошло какое-то несчастье, немного погодя я буду знать какое. Боги знают все.
Переводя слова Кардозо, я вспомнил ее рассказ о своем отце, который упал в русло пересохшей реки. Она считала, что в этом была ее вина. Думаю, Кардозо намекал именно на это событие.
– Это несчастье, произошедшее с дорогим вам человеком, сильно на вас подействовало. Этот человек стал жертвой неудачно сложившихся обстоятельств, и это определило ваш путь в отношениях с внешним миром. Общаясь с людьми, вы всякий раз избираете именно этот путь; и тот, кто привязывается к вам, должен идти по этому пути. Вы не подпускаете к себе людей, выбирающих другую дорогу, хотя, по правде говоря, речь здесь идет не только о других. Для человека всегда найдется какой-нибудь «другой». Ваше
