Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин
Меньше всего Ремез заботился о том, в каком виде предстанет его поредевший отряд перед тоболяками. Хотел приготовиться к встрече с воеводой. Хоть и не виновен ни чём, а всё же ответ держать придётся. За что отвечать-то? За то, что ретив был в службе? Что жив остался? Что, если по верстам считать, за один поход прошёл больше, чем сам Ермак Тимофеевич? Что рисковал? Скажут, на то и служба. Казак ведь, а не инок в монастыре.
Решил всё же воеводу задобрить. Позолоченная рука ласковей. Золотить руку княжескую отправил Алёшку Рваного и Фёдора Шалого, чернобородого, с ласковыми глазами говоруна. Он, как и сам Ремез, прихрамывал; волос, вьющийся визилем, побило серебром. Лицо однако свежее, молодое. И голос тёплый, обволакивающий. Многие девки и бабы шалели от сладкого Федькиного голоса.
Велел поклониться и Митрофановне, послав ей осетра да трёх соболей, Гавриловне – малахай татарский, лисий.
Проводив гонцов, закрылся после всех в бане, и нежась в лёгком пару, отдался нахлынувшим мыслям. Перед мысленным взором его возникла Фимушка, смущённая, радостно распахнувшая глаза. Метнулась лаской навстречу, всхлипнув, уткнулась в плечо, родная, тёплая. Облобызала бы, да сыновья тут, и тесть, и Гаврила. Следом другие набежали соседи.
– Сёмушка! Любый! – шепчет, приникнув.
- Лада ты моя, ладушка! Всё такая же ласковая!
И вдруг иной – из давней давности – дальний голос доносится:
– Симё-ёон! Симё-ёон!
Сона кличет. Прошлое кличет. Лица её Ремез вспомнить не может, но помнит узенькие смуглые ладошки, пахнувшие степью.
Голос всё тот же:
– Симё-ёон! Си-ёмё-он!
Они слились, эти два голоса, и, поддавшись их чарам, Ремез задремал. Снилось, веет ковылём над головою Сона. А Фимушка, жаркой грудью припав, обняла и гладит спину ладонями.
– Сёмушкааа!
– Симё-ёон!
Ремез нехотя выплыл из сна, открыл глаза. Не ковылём и не веником парила его грудастая, крепко сбитая хозяйская жёнка.
Хозяин, ямщик, угнал в Демьянку. Анисья, баба его, затопила баню, да и сама, как видно, решила попариться.
– Попарить, что ли? – и снова прижалась и провела шершавыми ладонями от затылка до пояса.
– Сам... сам попарюсь, – хрипло выдавил Ремез и оттолкнул женщину. Дом близко – к чему мараться, да и хозяину, старому знакомцу, зло в семью нести ни к чему.
– Сказывали, Ремез – казак, а ты по всем статьям – мерин, - Аксинья бросила на пол веник, наступила жадная, рассерженная, не привыкшая, чтоб ей отказывали. Не просто устоять перед такой бабищей!
– Ступай... вон! – Ремез скорчился на полке, стыдясь слабости своей и дрожи; дрожал и рвался вдруг отончавший голос, стучали зубы. Озлился и рявкнул, боясь уступить неистово вспыхнувшему желанию: – Пшла, сука!
– Мерин! Мерин! – Аксинья сплюнула и накинула на себя сподницу. – Другого позову, который в силе! Тебе назло! – и хлопнула дверью.
Ремез лающе, сипло рассмеялся и, плеснув на раскалённую каменку, стал истязать себя веником. Парился, пока не вобрал весь жар. На улицу едва выполз.
В предбаннике стоял лагун с квасом – исчез: «Унесла холера!». Окатившись водою ледяною, отдохнул и стал расчёсывать мягкие после щелока, словно ковыль, волосы. Исполканилась баба, а баньку славную истопила.
Накормив сытным ужином, Аксинья устроила Ремеза в горенке, казаков – в подклети. Себе бросила перину на нижний голбец.
В полночь Ремеза разбудили чьи-то шаги, тяжёлые, не бабьи.
«Не оплошала стерва! Кого ж она приглядела?» – слыша возню и стоны на голбце, ворочался Ремез.
– Тише ты! – цыкнул кто-то. – Семёна разбудишь!
– Дак что! – с издевкой прогулькала Аксинья. – Он и не мужик вовсе... мерин! – зло, с ненавистью: – Прогна-ал!
– Ох ты прорва! Я, стало быть, на подмену?
– И за то поклонись в ножки!
Глухой удар. Грохот. Опрокинули что-то. Мужик, громко шлёпая босыми ступнями, убежал в подклеть. Анисья всхлипнула от обиды, зло зашипела ему вслед и, оскорблённая, застонала.
Ремез оделся и вышел. Казаки в подклети ржали, как жеребцы стоялые.
– Мерин, говорит... О-хо! – узнал он голос Антошки Чалого, жуликоватого дерзкого казака. – Прогнал! О-ох-ох!
– Может, поморговал? – заступился кто-то.
– Ххэ, поморговал! Шаманку помните? Нехристь, а чо-то не морговал.
– Ту и я бы разок обротал... Добра оленуха!
Ремез едва не сорвал дверь. Казаки при виде его смолкли. Антошка вскочил.
– Тать! По-огань! – стукнул его затылком о стену, прошипел Ремез. – Тебя приютили, а ты пакостишь... – и, не рассчитав силы, припечатал Чалому в скулу. Тот закатил глаза и по стене сполз на пол.
– Чо уж так-то? – укоризненно проговорил Тимка Осколок, молодой вихрастый казак. Губы, как и голос, дрожали, но не от страха, страха Тимка не ведал. Ремез сам в том не раз убедился. Видно, задело, что нанесли обиду товарищу. – Бабы, что ль жалко? Её не убыло.
– Бабыы? На бабу плевать! – рявкнул разъярённый Ремез. Давно в гневе его не видывали. – Не свиньи мы! Люди крещёные! Где жрём, там и гадим... Нет, – заключил Ремез после долгого молчания, – видно, свиньи, коль не поняли, – и, сутулясь, словно нёс на себе непосильный груз, вышел.
Казаки смущённо молчали, стараясь не глядеть друг на друга. Они только что завидовали Чалому. А тот лежал теперь на полу, плюясь кровью.
