Молчи, Россия, молчи! Полиция не дремлет - Аркадий Тимофеевич Аверченко
– А предписание вы имеете? – лукаво спросил Нарымский.
Акациев тяжело застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.
Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:
– Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания, и вы не заявили о хранении их начальству – виновные подвергаются…
Нарымский сладко спал.
* * *
Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя море, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.
Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.
Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.
– Вы… живы? – с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.
– Жив. – Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. – Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?
Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, и просто, без рисовки, ответил:
– Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.
И, помолчав, добавил искренним тоном:
– Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.
Граждане
Когда я зашел вчера к Оголтелову, он взглянул в мое лицо и ахнул.
– Что с тобой?
– Беда, брат!
Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.
– Ты меня пугаешь! Что случилось?
– Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.
Оголтелов лег опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:
– Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и – ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нем какая-нибудь маленькая черточка, микроскопический зигзаг, и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!
– Мне не случалось, – отвечал я после некоторого размышления. – А тебе… случалось?
– Да. Не так давно. Сейчас.
– Оголтелов! – сказал я, покачав головою. – Я не дурак… Но мне больно!
– Что тебе больно?
– Что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.
– И очень тебе больно?
– Чрезвычайно.
– Может быть, ты бы заплакал?
– Мне очень грустно, Оголтелов.
– Ты извини, что я без жилета!
– Почему ты извиняешься?
– Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-нибудь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.
Я печально смотрел в угол.
– И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.
– Они ему не нужны, – лениво улыбнулся Оголтелов.
– Тт… то есть… кккак… не нужны?
– Да так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый; ну куда русскому человеку – гражданские свободы?
– Да что же он, не человек, что ли?
– Конечно, не человек.
– А кто ж он?
– Он?
Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.
– Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.
* * *
Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.
– Эй ты!
– Пожалуйте-с!
– Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?
– Рукавицы, – отвечал оторопевший извозчик.
– Рукавицы? Ах ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!
– Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйскую вещь…
– Бррось рукавицы! – истерически закричал Оголтелов. – Тебе говорю – брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?
Оголтелов, пошарил в карманах и вынул счет от прачки.
– Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!
Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.
– Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.
– То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.
Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.
– Видал?
– Слушай… Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…
– Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого не извозчика. Эй, молодой человек!
Мимо нас проходил какой-то господин в котелке и золотом пенсне.
– Молодой человек!
– Что вам угодно? – удивленно спросил прохожий, останавливаясь.
– Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под эти вот ворота? На одну минутку.
– Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю!
– Не знаете? – ядовито засмеялся Оголтелое. – Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь: вам же хуже будет…
– По какому праву вы… – возмущенно начал прохожий, вырываясь.
– Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что ж ты, осел, стоишь, открыв рот. Помоги мне!
Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввел прохожего в арку под воротами и внушительно сказал:
– Если вы добровольно покоритесь – вам же лучше будет. Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.
Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.
– Эй! – закричал ему Оголтелов. – Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите… Желаете пожаловаться?
Не-ет! – донесся из темноты несмелый голос. – Я ничего не имею…
* * *
Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня под руку и, отведя в сторону, спросил:
– Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?
– Вот в следующем доме почтовое отделение. А что?
Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул ее.
– Смотри… Видишь – плакат! Самая магическая штука для русского человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещается». Смотри.
Оголтелое прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвел меня в сторону.
– Смотри!
Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почтовой конторы, хватались за дверную ручку, сейчас же отдергивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.
Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно размышляя про себя:
«Постороннее он лицо или нет?»
Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошел обратно.
Я
