Искус - Дарья Промч
Не застёгивая рубаху вовсе, я варю самый жёсткий кофе на земле и красуюсь перед проснувшимся чужаком. Внутренне знаю: ты плавишься, чужак, таешь, льёшься парафином. Запрещаю тебе забывать об этом головокружении. Запрещаю тебе подходить близко. Играю. И, когда я пью кофе, смотря в окно, стоя к тебе спиной, слышу, как жадно ты сглатываешь слюну, заполняющую твой рот. А после, довольная, выставляю тебя на улицу.
Верно. Обрастая слухами и легендами, я позволяю себе всё. Когда ты купишь билет, я отменю все концерты. Ради тебя, Паскаль. Хотя скорее так: ради себя и тебя, ради моей победы, эхо которой забрызгает тебя крупными каплями того самого косого нидерландского дождя, полного особенного предвкушения. И чёрт с тобой, когда ты выплюнешь мне в лицо, спустя эти дни, своё отчаянное «дрянь». Это жизнь, девочка. Тут либо тебя продают, либо продаёшь ты. Хочешь что-то изменить? Ну тогда тебе налево, туда, где затеряны целые батареи, полки таких же, как ты. Прими всё, как есть. Даже моя свобода не всех убеждает. Только мне… мне плевать на всех. Меня не сводит с ума пересчёт покалеченных мною жизней. А ты, Паскаль, тонкая и хрупкая, молодой побег; этот ураган может погнуть тебя, но вряд ли сломает.
А что, если бы мы больше не увиделись? Ты никогда не узнала бы, сколько силы в тебе, какая несокрушимая воля начиняет твои вены и жилы под этой прозрачной пергаментной кожей. Моя жестокость сделает своё верное дело: зародит в тебе, слабом сероглазом олене, тёмную клейкую силу. Ты перерастёшь своего юного мальчика, сядешь в блестящий стальной самолёт, в котором так страшно кружить над морем. И когда ты испугаешься, я сожму твою влажную ладошку так сильно, что пальцы побелеют. Мы будем спокойно смотреть на всех бьющихся в панике людей, ты заметишь, что все они похожи на выловленных рыб, немощно раскрывающих рты. И ты заплачешь, мой незаметный трус. Но ничего не случится с нами. И когда самолёт приземлится, ты выдохнешь протяжно и облегчённо, мне покажется, что твои лёгкие бездонны, раз тебе удаётся хранить в них столько воздуха.
И мы возьмём такси, водитель-марокканец будет болтать на чужом и тебе, и мне языке, а ты прильнёшь к окну, прижмёшься лбом к холодному стеклу и с явным благоговением будешь смотреть на проплывающий мимо город, пряничные дома, мутные каналы и сгорбленных голландцев в чёрных и бежевых плащах на старых гротесковых велосипедах. Твоя взволнованность передастся мне, я посмотрю на город иными, детскими глазами, как в первый раз. Я вижу это так сейчас, я будто предвижу это.
Мы выбросим, наконец, твои старомодные платья и купим тебе самые синие джинсы. В тебе нет лишнего, мне не хочется ломать в тебе что-то, ты вся скроена красиво и достойно, такая ладная.
А пока дождь за окном, мой кофе совсем остыл, я не перестаю курить и гонять по голове всевозможную чушь.
Мне было тринадцать, когда я написала свою первую песню – это была песня про высокие деревья и белок, живущих на них. Глупо, но она приводила всех в какой-то умилённый восторг. С тех пор прошли годы, и мои песни стали песнями о непобедимых дождях и маленьких девочках, о неистребимой тоске и всех её порождениях, о сексе (а когда-то раньше – о любви). Мои песни – это не я сама, не целиком. Это какая-то узкая моя грань, отражающаяся в зеркале глаз, едва уловимая грань, так непокорно ложащаяся на бумагу. Когда мою музыку играет оркестр, я стою за сценой, затаив дыхание, и думаю, что всё не зря. А потом я выбегаю к микрофону, и зал взрывается. Я не вижу глаз. Только головы, покачивающиеся, похожие на большие набегающие на берег волны. Иногда мне хочется прыгнуть в это бушующее море, переломать себе рёбра, но всегда что-то останавливает. Убивать себя даже весело. Давай, Паскаль, ничего не бойся, всё проходит, всё пройдёт.
Паскаль
Когда я шла на почту, ни одной мысли не было у меня в голове. Ну что, ты ждёшь меня? Ты помнишь ещё моё странное несуразное имя? Неприметный голос? Мне предстоит узнать это, да, я ничего не боюсь, я играю в пустоголового героя какого-то старого мультфильма. И когда я отдаю деньги за телефонный разговор, это мой аванс тебе, безымянная надежда, и я выкладываю из кармана похожие на цветастые фантики (такими мы играли в детстве) бумажки. И когда я беру в руки трубку, когда верчу указательным пальцем телефонный диск, перед глазами снова встают сиротливые фонарные столбы, разбитые лампы, беспомощный вольфрам и безжизненные псы, все как один бело-рыжие, с висячими лохматыми ушами. Пытаюсь сморгнуть ужасающее видение, и тут же появляется новое. Огромная чёрная птица, зависшая над ущельем, ни к чему не приводящие движения крыльев, словно подвешенная к потолку хищная птица на фоне красного меланхоличного заката. Я зажмуриваюсь и снова открываю глаза, вижу тот же телефон, набираю оставшиеся цифры и жду. Первый робкий гудок. Предсказанный страх так и не является. Ещё гудок, и ещё. А у неё всеобъемлющий голос, вмещающий в себя леса и степи, говор деловитых муравьёв и рык диких собак. И она помнит ещё обо
