Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном - Евгений Германович Водолазкин
Насыр вздохнул и с досадой добавил:
— А надо. Мы же живые люди, нам положено о живых заботиться, иначе все неправильно. Это как во дворе когда играешь: пока команду себе не сколотил, а лучше две, чтобы интереснее, чтобы было с кем играть, пока на «матки-матки, чей допрос?» не разделился — у вас ведь так говорили? — пока не договорился по правилам играть, и чтобы никому по ноге не попали и нос не разбили, и чтобы без драк, и чтобы все были здоровыми и домой пришли такими, чтоб мамка завтра тоже отпустила, а не заперла на два дня, а тогда команда будет неполной — вот пока это все не сочинишь и не начнешь вместе со всеми соблюдать и обеспечивать, будешь, как дурак, ходить один, тосковать и репей пинать. Мы еще учили «Горе одному, один не воин», но «не воин» это фигня. Одному просто неинтересно. А жизнь — она ведь для того, чтобы интересно было.
Рядом екнуло, как будто одна из пассажирок чем-то подавилась. Насыр бросил тревожный взгляд на раненую и в зеркальце, но ничего пугающего не увидел. Девушка сзади смотрела перед собой, будто пыталась прожечь макушку откинувшейся на подголовник женщины, а та все так же мелко вдыхала и выдыхала приоткрытым ртом.
— Потерпите, немного уже осталось, — попросил Насыр. — Там уже все готово, там как раз все работают только для того, чтобы люди живыми оставались. И даже деньги только за это и получают. Забавно, да? Святое дело делаешь, а тебе еще и платят за это. Везде бы так. Чтобы за жизни платили, а не за убийства, вредности всякие и отнимание времени, которое можно потратить на хорошие дела.
Насыр сбросил скорость перед знаком въезда в город: всё, почти доехали. Женщина рядом задышала глубже и ровнее, а девушка сзади, кажется, раздраженно вздохнула. Насыр покосился в зеркало — нет, вроде так и пялится в подголовник перед собой.
Что поделаешь, девочка. Это такое обременение. Пока беспилотники используются для вреда, а не для пользы, такси обременено таксистами. А таксисты часто болтливы. Не только от скуки и в силу особого психотипа, но и потому, что это часть работы. Пассажир уверен, что предпочитает любому разговору или звуковому фону тишину, но это неправда. На самом деле человеку не очень комфортно садиться в машину к незнакомцу — такова человеческая природа, историческая истина и социальная выучка. А вот если незнакомец комфортно журчит на неопасные темы, чужое замкнутое пространство кажется безопасным.
Опытный таксист знает простые правила. Нельзя говорить про себя, это утомляет. Нельзя говорить про пассажира, это возмущает. Надо говорить на знакомые отвлеченные темы.
Даже раздраженный пассажир готов терпеть рассуждения о погоде, консультации по поводу машин, маршрутов и дорог, а особенно байки про знаменитостей, которых подвозил таксист. А вот личные темы к дозволенным не относятся. Вечный запев «вообще-то я таксую только в свободное время, а так я инвестиционный банкир, кинорежиссер и немножко эндокринолог» — последняя граница, пересекать которую не следует. Лучше к ней и не подходить. Какое дело пассажиру до того, что Насыр вообще-то авиационный инженер, дочь делает крафтовое мыло, а сын вчера получил второй юношеский?
Личное, а тем более семейное нельзя выносить из семьи. Это стыдно и даже вредно: пассажиры такие разговоры не любят и могут занизить оценку поездки. То есть сейчас не могут, конечно, потому что это неофициальная поездка, к тому же на халяву, да и приложение не работает. Но внутри себя, в голове, они все равно будут недовольны. Не стоит плодить неудовольствие, тем более в чужой голове.
Чужим головам было не до того: задняя, мутным светлым пятном маячившая в зеркале, медленно поплыла к передней, но вдруг застыла, глядя вроде как не на нее уже, а то на Насыра, то в окошко, пока черный палец помечал что-то на черном экранчике. Возможно, это Насыру только казалось, потому что он не мог отвлечься ни от завешенной снежной кисеей дороги, ни от того, о чем не говорил никогда и сейчас тоже категорически не собирался — но почему-то говорил:
— Мы же люди, и вокруг тоже люди, и все примерно одинаковые. Нас кусают — мы кусаем, нам улыбаются — мы улыбаемся. Чтобы улыбаться, зарплату ведь получать не надо. И чтобы заботиться — тоже. Тем более о себе заботиться. Это же большое дело: избавить близких от переживаний по моему поводу. Самому не хворать и тем более не умирать. Не стоять на морозе в пальтишке на босо тело. Не садиться по пьяни за руль. Не гнать по скользкому и извилистому. Если же заболел или поломался, надо выздороветь и починиться. По двум причинам. Чтобы не расстраивать никого. И чтобы радовать кого-то. У каждого человека есть кто-то, кого надо радовать. А если нет, то надо срочно завести, а то глупо как-то все и бессмысленно.
Тема была опасной, но Насыр не мог остановиться, как на гололеде. На гололеде тормозить и вертеть рулем нельзя: если влетел, пробуй проскочить, как уж получится.
— У меня вот вокруг таких, кого радовать надо, полно. Жизнь тем и отличается от смерти, что ты живой и вокруг все живые. А если они еще родные и близкие — вообще повезло, считай. Тем более счастливые родные и близкие. А с чего им быть счастливыми? Потому что ты постарался. Вот я и стараюсь.
Дальше он рассказывать тем более не собирался, но рассказал. Как не рад мотаться мимо кассы предновогодним вечером, пока в багажнике все стынет. Как рад тому, что из-за поездки в Осинки и отсутствия там заказов забежал на местный рынок и урвал за щадящие деньги беспроводные наушники с кошачьими ушками, о которых давно просила дочь, и сувенирчики сыну и жене, которые не просили ни о чем и никогда. А еще зигирное масло, о котором давно тосковала Анор, мать Миржалола. Миржалол вывез ее сюда, чтобы была поближе, а теперь он сам подальше, и когда вернется, если вернется вообще, никто не знает, и Анор тоскует, а Насыр подтаскивает ей продукты и всякое по мелочи, потому что деньги-то ей перечисляют, пусть и с задержкой, но она и тратить опасается, и из дому выходить, и
