Остров - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир
— Возьми себе один за компанию, — говорит Мария, смеясь. — Тогда мы обе будем навеселе, и никто ничего не заметит.
Ирена трясет головой, у нее никакого чувства юмора. Концерт сейчас начнется, и Мария смотрит в зеркало: волосы взлохмачены, глаза горят, щеки от выпитого зарумянились. Накраситься так и не удалось, но это неважно, только бы рука не подвела и смычок не изменил на восходящей мелодической линии.
Слушатели собираются в полутемном зале, их немного, взъерошенные и растрепанные после уличных нападок, на бледных лицах удивление; покашливая, рассаживаются по местам, недовольно бормоча: «Куда мы, собственно, пришли?»
Струнный ансамбль выходит на сцену, рассаживается, скрипки, виолы, виолончели, контрабасы. Мария чувствует в животе знакомую ноющую боль, впервые она появилась, когда ей было пять, и теперь всегда повторяется во время концертов, в самом начале, а потом уходит, ее вытесняет музыка.
Они поднимаются с мест и приветствуют дирижера, он кланяется и взмахивает палочкой. Это произведение как поединок, как игра; Мария с Иреной бросают друг другу лучи, cверкающие отражения, подхватывают друг у друга мелодическую линию, играют с ней и бросают назад, другие струнные — это шум реки, свист ветра. Как только Мария начинает играть, она перестает думать о боли, о поврежденном локте, об алкоголе, который тихо кипит в крови, она парит в небесном свете.
А потом срывает крышу. Взрыва они не слышат, только чувствуют удар, который выбрасывает их в зал. Рояль раскалывается, и черные лакированные куски дерева и горящие струны летают по залу, вонзаясь в лица слушателей.
Когда Мария очнулась, вокруг было тихо и темно. Тяжелая боль шумит в затылке, как заведенный мотор, на лице подсохшая кровь. Она прижата чем-то мягким и тяжелым, ощупью ищет скрипку, но не находит; вокруг пятно из осколков, темноты и жижи. Она делает слабые попытки освободиться, но в конце концов ей удается сбросить с себя этот пресс, виолончелиста Стейнгрима. Сомнений быть не может, это его тело, на лице застыло удивление, но голова висит на коже с одной стороны и вот-вот оборвется. И кровь на ней его. Он закрыл ее своим телом, защитил, когда огромные стеклянные пластины падали с потолка, срезая все, что оказывалось перед ними.
Она с трудом, шатаясь, встает на ноги и оглядывает зал. Кошмар разрушения и смерти, крыша обрушилась, тонны стекла, бетона и стали пробили глубокую щель в полу. Тела, хаотично лежащие в нелепых позах, не подают признаков жизни; вдруг она слышит слабый стон из-под обломков бетонной стены, но сдвинуть ей ничего не удается; она хочет позвать на помощь, вместо этого издает только сдавленный кашель, а потом вытекает серая жижа; ее рвет, и она пытается выбраться наружу.
Передняя часть здания еще держится, хотя стеклянная оболочка осыпалась; Мария выбирается через проем в стене, на улице мерцают огни, подъезжают скорые и пожарные; ей навстречу бегут люди, укладывают на носилки и уносят в машину, она все время пытается сказать, что внутри под обломками стены концертного зала есть кто-то живой и его надо спасать, но из нее выходит только эта серая жижа.
ХЬЯЛЬТИ
Он не может вымолвить ни слова. Она такая маленькая, хрупкая и беспомощная в этой большой больничной палате. Лежит с закрытыми глазами, с синяками, белая кожа разодрана, правый локоть сломан. Но, как считают врачи, более серьезных повреждений нет, голова в порядке и внутренние органы не задеты. «Просто чудом, — сказал совсем юный врач, повстречавшийся ему в коридоре. — Завтра она уже сможет поехать домой. Сильно наглоталась пыли, но она уже вся из нее вышла».
Он приносит стул и садится у края кровати, берет ее руку, левую, свободную от бинтов; почти прозрачная кожа, темные линии на ладони. Веки приходят в движение, она открывает глаза и смотрит прямо на него, словно ждала его прихода, как раньше, когда они делили кровать и просыпались бок о бок, обнаженные, сплетясь ногами под одеялом.
— Мария, любимая моя, — шепчет он еле слышно, — как ты?
— Прекрасно, как видишь. С такой реакцией на музыку я еще не сталкивалась.
Ее охватил приступ кашля, выдернув руку из его ладони, она гладит сероватую слизь на пододеяльнике.
— Просто очаровательно, — вздыхает она. — Жаль, что ты меня не видел до того, как смыли кровь.
— А тебе рассказали, что именно произошло?
— Ты, разумеется, знаешь больше моего. Я ведь всего лишь очень везучий скрипач. Шестьдесят человек погибли, это последнее, что я слышала. Почти все музыканты из моего оркестра.
— Шестьдесят два, — поправляет он тихо. — Вас выжило лишь трое. И только твоя жизнь вне опасности.
Она медленно поднимает темные опухшие веки, из уголков глаз текут слезы. Она ничего не говорит, а он продолжает, словно ведет выпуск новостей. Полицейские сообщили ему, что примитивное взрывное устройство, похоже, заложили в рояле. Оно, однако, не должно было вызвать такие разрушения, но дефекты несущих конструкций привели к тому, что крыша и стеклянная оболочка треснули и здание обрушилось. Нет никакой информации о подозреваемых, но говорят о спланированном преступлении и просят граждан оказать содействие. Короче говоря, полицейские понятия не имеют, кто это сделал, избиратели или сторонники радикального сокращения, требующие закрыть все учреждения культуры и образования.
Но Мария знает, чьих рук дело; ей неизвестно, как их зовут и как они выглядят, но она видела налитые злобой глаза двух мужчин, поваливших ее на землю перед концертным залом, помнит охватившие ее ненависть и страх, когда она, стоя в вестибюле, смотрела на толпу, бушевавшую снаружи. Она знает, кто это сделал, он и в ней, и во всех, этот пронзительный панический страх; он вырывается наружу густой серой жижей, и ее рвет прямо на одеяло.
Вскочив, Хьяльти пулей вылетает в коридор и зовет на помощь. Прибегает санитарка — ну, это всего лишь небольшие последствия; вытирает Марии лицо мокрым полотенцем, меняет одеяло и протягивает стакан воды. Потом изучающе смотрит на Хьяльти:
— А вы ее муж?
— Нет, — отвечают они хором.
— Я уже ухожу, — добавляет он, извиняясь, а затем спрашивает Марию: — А как ребята? Я могу что-нибудь для них сделать?
Она удивленно поднимает брови:
— Да нет, Хьяльти. Они у Инги, им там хорошо. Но все равно спасибо.
— Но ты ведь дашь мне знать, если что?
— Договорились.
Она закрывает глаза и отворачивается.
— А сейчас Марии нужен отдых, — строго говорит санитарка. — Посещения разрешены только членам семьи и близким родственникам.
И он уходит, чувствуя себя словно бы отвергнутым.
МАРИЯ
Пока они едут в больницу,
