Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко

— У нас нету, Томка.

* * *

Этой осенью мой внук пойдет в школу. Он славный, не причиняющий особых хлопот, мальчик. Восьмой год мы мечтаем разменять квартиру и разъехаться, но ничего не получается.

Томкиного мужа зовут Борькой. Он тоже художник. С Томкой они дружная и энергичная пара. Много работают: ночью то один, то другой занимает до утра проходную комнату. Томкины картины в последние годы попадают на выставки, и муж ее без тени зависти радуется этому.

Мы с Томкой очень редко говорим о Мите. Два года назад, когда он с группой художников получил за оформление станции метро Государственную премию, Томка сказала:

— Я рада за него. Если бы он женился, я стала бы спокойной и счастливой. Ты веришь мне?

— Верю.

Митю я иногда вижу. Он приходит ко мне на работу, когда бывает в нашем городе. Сидит и расспрашивает об архивах. О себе рассказывает мало и бестолково, замолкая на середине фразы, перескакивая с одной мысли на другую.

Уборщица Люся, с которой мы уже давно знакомы, но знакомы не настолько, чтобы она знала, кто такой в моей жизни Митя, как-то сказала:

— У него взгляд странный, смотрит, а как будто не видит.

— Он лучше нашего видит, Люся. Он художник.

— Тогда пусть что-нибудь здесь нарисует, а то скучно в этом кабинете, как в погребе.

Я пообещала Люсе, что, мол, при случае попрошу, но тогда же почувствовала, что никогда этого не сделаю. Нельзя к человеку, необъяснимо для всех трудно живущему, приставать со своей одиночной собственной просьбой.

Однажды я встретила Митю на улице, когда вела за руку внука. Я остановилась, от волнения у меня застучало в висках. Было что-то жестокое и неправильное в этой встрече. Мы постояли, поговорили. Расставаясь, Митя дал мне билет на выставку картин художников Сибири. Внука моего он не заметил.

ЖИЛИ — НЕ ТУЖИЛИ…

Деньги принесли утром. Надежда Ивановна открыла дверь, увидела почтальона, и что-то холодное перевернулось у нее в груди, а по спине пробежал озноб. Она растерялась, хотела пригласить почтальона в комнату, но та сама прошла на кухню, села к столу и вытащила из сумки перевод.

— Лена, — позвала Надежда Ивановна младшую дочь, — иди заполни тут, что надо, а то я не знаю, где чего писать.

Восьмиклассница Лена, толстая красивая девочка, с рассыпанными по плечам густыми прядями волос, вошла, как вплыла, и присела на табуретку. Потом через полное плечо она глянула на лоскуток извещения и с укором во взгляде обратилась к матери:

— А где твой паспорт? Надо же паспорт.

— Сейчас, сейчас… — Голос Надежды Ивановны звучал заискивающе, она побежала за паспортом, от суеты и волнения щеки у нее порозовели.

— Вы не волнуйтесь, — сказала почтальон, — и мой вам совет: положите эти две тысячи сразу на книжку. Так спокойней и надежней.

— Не наши это деньги, — успокаиваясь, сказала ей Надежда Ивановна. — Это сын на сохранение прислал. Он военный — полковник и доктор наук. Вот враз заработал или накопил… Письмо придет от него — тогда точно узнаем. Он телеграмму прислал, что подробности письмом.

Лена заполнила извещение, Надежда Ивановна написала внизу свою фамилию и, окончательно успокоившись, смотрела на гладенькие, с острыми краями сотенные, которые отсчитывала почтальон.

— Двадцать, — сказала та, — прямо из банка, еще ни в одном кармане не бывали. Пересчитайте.

— Я глазами считала.

— Нет уж, пожалуйста, пересчитайте, или пусть дочка пересчитает.

Лена отодвинулась от стола, выпрямила шею, показывая этим, что считать она не будет. Надежда Ивановна взяла в руки тонкую скрипящую стопку, пересчитала, и улыбка тронула ее губы.

— Вот и мы богатые. Хоть чужие деньги, да у нас в руках.

— Почему же чужие? — Почтальон поднялась и пошла к двери. — Сын ведь родной.

Когда за ней закрылась дверь, Лена сказала:

— Надо было ей рубль дать. Им все дают с большой суммы.

Надежда Ивановна огорчилась, что не сообразила вовремя, а дочке ответила:

— За что рубль? Это ее работа. Ей зарплату за это платят.

Она положила деньги в шкаф, на дно ящика, в котором хранились старые семейные документы, грамоты и квитанции, закрыла ящик на ключ и спрятала его во внутреннем кармане зимнего пальто, которое висело в платяном отделении шкафа.

— Лена, — спросила она, входя в комнату, где дочка за письменным столом готовила уроки, — а вдруг Дима эти деньги нам прислал?

Лена оторвалась от учебника, уставилась в окно, потом покачала головой:

— Столько не дарят. Это какие-нибудь общественные деньги. Приедет курсант или завхоз и купит на них для лаборатории колбу.

— Какую колбу? — не поняла Надежда Ивановна.

— Откуда я знаю, — Лена уже не в первый раз убеждалась, что мать ее не понимает, — это я к примеру сказала — колбу. Купят какой-нибудь аппарат, вольтметр, гальванометр, им это лучше известно. Между прочим, уроки у меня еще не сделаны.

— Так сиди и делай. — Надежда Ивановна обиделась на дочь: самая младшая, а ничего детского: как родилась директором, так им и осталась.

Лена была у нее четвертая, после троих сыновей. Родила ее, когда уже было за сорок. Рожала в отпуске, у родных мужа. Больница деревенская, маленькая, порядки нестрогие. Федор влез в окно, вгляделся в спящую дочку и пришел в восхищение:

— Директор! Вылитый директор.

Соседка Надежды Ивановны по палате расстроилась. Федор был выпивши, и соседке показалось, что он намекал на какого-то директора, в кого вышла лицом дочь.

— Как вам не стыдно, — сказала она, — жена ваша в муках ребенка родила и сейчас еще слабая и больная, а вы с такими подлыми подозрениями.

Федор Семенович не обратил внимания на ее слова и продолжал радоваться:

— У, какой мордатенький директор! Теперь, Надя, мы минимум год в полном его подчинении.

И действительно, что-то около года у Лены было это второе домашнее имя — директор, и все, кто слыхал, смеялись и считали, что оно подходит к толстой, обстоятельной девочке.

Лена училась во второй смене. Уходила из дома в час дня. Надежда Ивановна кормила ее перед уходом, ела сама и в три часа тоже покидала дом.

Два часа в сутки, с часу до трех, у Надежды Ивановны была собственная, принадлежащая только ей, жизнь. Правда, в эти часы она мыла посуду, иногда прокручивала в стиральной машине белье, прибирала в комнатах, но все равно это были самые свободные, самые молодые часы в ее жизни. Она включала приемник и подпевала, если передавали знакомую песню. Иногда даже танцевала