Книга формы и пустоты - Рут Озеки
– Да, но сегодня я не забыла вынести мусор. Спасибо, что напомнил!
Он оглядел кухню: особых изменений не наблюдалось.
– Да знаю, знаю, – сказала мать. – Работы ещё много, но, по крайней мере, начало положено. А еще я вспомнила о твоих любимых ребрышках.
– Это твои любимые ребрышки.
– А я думала, что твои. Они тебе больше не нравятся?
– Да сойдет, – пожал плечами Бенни.
– Ну вот! – возрадовалась Аннабель. – Вот же! Так, а теперь мне нужно разобрать покупки. Неси еду в мою комнату, там поужинаем. И давай выбирай пластинку.
– Я их не люблю, – сказал он, но она уже не слушала. Держа по пакету чипсов в каждой руке, она стояла перед шкафами и озиралась в поисках места, куда их положить. Шкафы были забиты банками супа, бутылками с разными соусами, коробками печенья, крекеров и хлопьев. В числе последних было несколько упаковок «Лаки Чармс»[17], которые никто из них не ел, но Аннабель купила их в память о тех временах, когда сама была еще маленькой и упрашивала маму купить их, а та отказывалась. Аннабель помнила свое смутное дурное предчувствие, которое тогда испытывала, и уверенность, что без «Лаки Чармс» счастья в их жизни не будет, и действительно, вскоре после этого умер отец, а мать вышла замуж за другого, и их жизнь стала гораздо менее счастливой. Все эти воспоминания нахлынули на нее, когда она увидела хлопья в магазине. Поэтому она и купила коробку для Бенни. Правда, его отец уже умер… Но все же хотелось подстраховаться, чтобы удачи в их жизни не стало ещё меньше. Да и лепрекон на упаковке был такой симпатичный…
Взяв пакеты с китайской едой, Бенни пошел к лестнице.
Аннабель открыла дверцу духовки и сунула пакеты с чипсами туда.
– Вот, – сказала она, закрывая дверь. – Пока пусть здесь полежат. Тут их мыши не достанут. Только потом напомни мне, что они здесь, ладно?
– Заткнись!
Аннабель, вздрогнув, обернулась. Бенни неподвижно стоял в дверях. Потом он встряхнул головой, словно отгоняя мух, как испуганный теленок.
– Бенни, милый, что с тобой?
Пакеты с едой упали на пол. Бенни зажал уши руками и потер их.
– Бенни! С тобой все в порядке?
Наконец он услышал ее и опустил руки.
– Не обращай внимания, – пробормотал он, наклоняясь за пакетами. – Это я не тебе.
Когда Кенджи был еще жив и они ели за кухонным столом, они всегда слушали за ужином музыку и по очереди ходили в гостиную за новой пластинкой. Потом Аннабель перенесла проигрыватель к себе в спальню, и они с Бенни стали ужинать там, сидя на кровати, с покрывалом в роли скатерти. Сегодня вечером, заявила она, у них будет банкет. Кроме ребрышек она купила яичные рулеты, вареные клецки, булочки со свининой, цыпленка по-чунцински и фирменное блюдо китайской закусочной – жареный рис. Когда вся еда была распакована, кровать стала похожа на макет небольшой деревеньки: коробки с продуктами, разложенные на покрывале, напоминали домики, рассыпанные по долинам и горным хребтам ног Аннабель.
На этот раз Бенни выбрал пластинку с записью легендарного концерта Бенни Гудмена в Карнеги-холле в 1938 году. Это была их с отцом любимая пластинка. Тогда джаз впервые зазвучал в Карнеги-холле, и впервые чернокожие музыканты играли на этой исторической сцене вместе со своими белыми коллегами. Конечно, Бенни никогда не бывал в Карнеги-холле, но отец показывал ему на YouTube старый кинофильм с тем знаменитым концертом, так что он вполне мог себе это представить. Все музыканты на исцарапанной черно-белой пленке были одеты в смокинги и притопывали ногами в блестящих лакированных туфлях. Они играли «Sing, sing, sing», и Бенни вспомнил, какое у отца было лицо, когда он слушал эту песню на ноутбуке. Глаза его сияли, голова покачивалась, ноги точно так же притопывали. «Вот это были джазмены, Бенни-оу! Настоящие джазмены».
Вгрызаясь в булочку со свининой, Бенни слушал звуки биг-бэнда. Оригинальная запись была сделана на ацетатной пластинке, и скрежет царапин вместе с фоновым шипением придавали музыке почти осязаемую материальность и сходство со старыми черно-белыми фильмами. В отличие от цифровых записей старые фильмы и записи казались какими-то настоящими, и это доставляло Бенни удовольствие, хотя причину он не смог бы объяснить.
А теперь он заметил, что бодрый свинг как будто отгонял донимавшие его голоса, и даже такие лиричные песни, как «Blue Reverie», казалось, успокаивали и приглушали их непрерывное бормотание. Время от времени кто-нибудь из музыкантов на сцене вскрикивал или начинал петь, или из зала раздавался смех. Бенни слышал эту запись миллион раз и знал наизусть все эти спонтанные вкрапления, но теперь они стали так напоминать голоса, звучавшие в его голове, что не отличить. Раздались аплодисменты, а потом оркестр грянул медью неистовую «Life Goes to a Party». Эта песня была гимном и девизом всей жизни Кенджи.
«Бенни Гудмен был королем свинга, – часто говорил он сыну. – Лучшим джазовым кларнетистом в мире. Я дал тебе его имя, так что ты тоже будешь хорошим человеком!»[18] И весело смеялся над своей шуткой. Кенджи все время придумывал глупые каламбуры на английском и смеялся над ними, вызывая тем самым смех у Аннабель и Бенни.
«Мы счастливая семья, – говорил тогда Кенджи. – Мы Веселые Охи!»[19]
Бенни казалось, он слышит, как отец произносит эти слова, и почти наяву видел, как блестят его глаза и лицо сияет широкой улыбкой. Но чем больше проходило времени после смерти отца, тем тише звучал его голос, да и лицо становилось все труднее вспомнить. А вот одежда его до сих пор валялась повсюду. Аннабель как-то уложила всю ее в мешки, но вещи потихоньку выползали из них и, перебравшись через груды книг и пластинок, забирались к ней в кровать, чтобы ночью помочь ей заснуть. Мать рассказала Бенни, что собирается сшить из них памятное одеяло, и после этого ему стало казаться, что фланелевые рубашки отца пытаются сами собраться в некое подобие одеяла, кучкуясь в ее простынях – их клетчатая ткань выглядывала среди коробок с едой, а их тихий шепот вплетался в вечернюю беседу за ужином.
– Что с тобой, Бенни?
Опять он окаменел. Сын только что протянул руку за очередным ребрышком, взял его, собираясь откусить, – и вдруг глаза его расширились, веки задрожали, и он замер, уставившись на еду. Несколько томительных секунд он просто смотрел на ребрышко, а потом вопросительно склонил голову набок. Последняя песня на пластинке только что закончилась, и в комнате стояла тишина, прерываемая ритмичным «ка-тук, ка-тук» – игла сообщала, что дошла до конца записи.
– Бенни?
– А? – Бенни,
