Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская
Да она и сама, каждую осень, помогая тете свернуть летнее хозяйство дачки на зиму, проклинала свой очередной убитый отпуск и зарекалась больше сюда ездить, но каждую весну все же набивала большую старую сумку и две сетки какой-нибудь затрапезной одеждой и дачными, скоро готовящимися продуктами и отправлялась снова к черту на рога, на дачку; вообще-то за месяц такого «трудолюбивого» житья на свежем воздухе она худела на несколько килограммов и неплохо загорала, что, как говорили ей все в поликлинике, очень ей шло, да она и сама это видела, а самое главное все же здесь заключалось в том, что, кроме тети — глазами и улыбкою так похожей на свою старшую сестру, на маму, — у нее никого не было, не было и любовников («друзей»), и ей все равно не с кем было разделить свое свободное время.
Правда, прежде ее второй муж — как она упрямо его называла другим и сама думала о нем, хотя и жил уже в другом городе, был женат и имел двоих детей, — изредка наезжал в этот город в командировки, беззастенчиво останавливаясь прямо в ее однокомнатной квартире. Но в ее жизни это до обидного ничего не меняло. Прожив с ней по-семейному несколько дней, он целовал ее в щеку на прощанье и уезжал домой, а она долго пробегала с опущенной головой, как бы торопясь куда-то, мимо пенсионерок, сидящих на скамейках перед ее подъездом (их внуков она, едва ли не всех, помнила по фамилиям, и пенсионерки конечно же не хуже знали и ее), словно виноватая перед ними в чем-то.
Наконец ей надоели эти редкие кратковременные, нерегулярные визиты, и как-то, за бутылкой вина, она высказала ему свою беспомощную обиду, но ее слова были восприняты им как раз наоборот тому, чего она хотела добиться, и, неприятно поговорив, они совсем поссорились. Прошло уже несколько лет с тех пор, как и этот последний мужчина исчез из ее жизни. Она жила теперь без всякой надежды не только выйти замуж, но и просто познакомиться с мужчиной; никто больше не останавливал ее на улицах, в кафе, куда они заходили в субботние вечера с Таисией, скрывая не только друг от друга, но и от себя цель таких посещений, — оба стула напротив оставались неизменно пустыми; в детской поликлинике, где она работала участковой медсестрой при враче-терапевте, единственным мужчиной был глухой старик ортопед, давно прадедушка.
— Нечего тебе пропадать со старой теткой в гамаке за забором, — говорили ей замужние приятельницы в поликлинике, которым она рассказывала каждый раз, возвращаясь из отпуска, что гостила у тети на даче. («Да, хорошая двухэтажная дача. С водопроводом. Рядом большое озеро. Совсем недалеко от города».) — Поезжай лучше в пансионат, в санаторий или в дом отдыха — там обязательно познакомишься, вот увидишь.
— Хватит тебе рыться как кроту в земле носом каждое лето! — говорила Таисия, которая уже узнала всю подноготную о тетиной дачке. — Твоя тетка — просто отъявленная эгоистка! Она гноит твою молодость! — Но тут же спохватывалась: — Она гноит твою бесценную вторую молодость! Третьей-то уже не будет! Ты что, сама этого не понимаешь?! (Ох, как она сама и без Таисии это понимала!) Махнем лучше куда-нибудь вместе, например в горы, с молодыми туристами… — Но тут же опять спохватывалась: — Нет, мне в горы нельзя, никак нельзя: брюки совершенно не идут моему тазу, лучше на курорт, в пансионат или, на худой конец, в дом отдыха, ты ведь знаешь, я каждый год куда-нибудь езжу, но без компании совсем не то, приходится держать себя солидно — все и подступиться боятся, а вдвоем нам сам черт не брат, вот уж повеселимся, а?
— Ни с кем я знакомиться и веселиться не собираюсь. Я и так уже была замужем два раза. С меня хватит. Сыта, — сердито отмахивалась она от всех, и от Таисии тоже, со стыдливой неприязнью представляя себе необходимость жить с ней целый месяц где-нибудь в одной комнате в полной зависимости от ее властного, требовательного характера.
Но как-то, когда Таисия была в отпуске, где-то на юге, подала все же заявление в местком и, проглотив недовольное брюзжание тети, зазывавшей ее, конечно, на свой бесхозный окаянный участок, по льготной путевке ранним летом поехала в близкий, пригородный санаторий.
Санаторий оказался для больных, страдающих сердечными заболеваниями. Ее соседками по комнате были две пожилые женщины, постоянно сосущие валидол, которые, узнав ее профессию, обе вынули из чемоданов аппараты Рива-Роччи и по нескольку раз на дню просили ее измерять им давление, и у нее почему-то так и не хватило духу «отбрить» их, отослав к санаторской сестре. Кроме этого, они еще с утра до вечера, и даже за обедом, донимали ее бесконечными вопросами: «Когда я распрямляюсь, у меня темнеет в глазах и страшно кружится голова. Как вы думаете, отчего бы это?», «А почему у меня…». Там повсюду в здании — в комнатах, в темных коридорах, на лестницах, в большой столовой с колоннами — сладко и душно пахло валерианой.
Казалось, что валерианой пахнет и в длинных тенистых аллеях огромного красивого парка санатория, где по асфальтированным дорожкам, разлинованным поперек голубой краской и исписанным цифрами и словно бы шаловливым словом «терренкур», парами и поодиночке важно гуляли полные старики.
Пройдя шагов десять по дорожке, они, громко крякнув, усаживались на скамейки, которых здесь было множество, и с шумом старательно и равномерно вдыхали и выдыхали воздух, прислушиваясь ладонью к стуку своего сердца.
Впрочем, вернувшись на работу, она почему-то сказала, что этот санаторий очень хороший и что она там провела время необычайно весело. То же отвечала она и на дотошные расспросы тети. Только путевок в месткоме она больше не просила и, на великую радость тети, каждое лето, как прежде, ездила к ней на дачку. Впрочем, это все было до того дня.
