Часы - Эдуард Дипнер
— Ты думаешь, что я в горе и печали? Что они победили и унизили меня? Не дождутся. Конечно, обидно, когда сделал правильное дело, а потом приходят негодяи и тебя из-под носа обкрадывают. Но ведь то, что мне удалось на заводе, я делал не для себя. Это останется людям, которые там работают. Я знаю, что сделал большое, хорошее дело, я сам стал богаче, потому что приобрел неоценимый опыт. Я стал сильнее, потому что знаю, что способен на большие дела. А теперь меня зовут на новый большой и интересный завод в Киров. Буду работать там главным инженером. Приезжай. Будет интересно. А судьба и жизнь человека — в полоску, темное обязательно чередуется со светлым. Если не будешь сидеть сложа руки.
Картина будет на большом полотне, решил он. Небольшой холст не сможет вместить уральские просторы. Все предыдущие его работы были небольшими, камерными, а эта… Эта будет его первым настоящим полотном. Сергей не торопясь, основательно готовился к нему. Сколотил раму, долго, тщательно натягивал холст, дважды прогрунтовал и дал просохнуть, прислушиваясь к гулкой музыке туго натянутой парусины. Сидел в тишине, запершись в своей комнатенке. В дороге, в поезде он готовился к встрече с мамой и отцом, ему хотелось сказать им так много хороших слов. Но почему-то не получилось. Замученное учительской работой лицо матери, уставший после смены отец, младший брат Сашка собрался жениться, и родители больше ни о чем не могли думать, как о пред- стоящей свадьбе. Все были слишком заняты своими мелкими делами, и Сережины добрые слова застряли в горле. Все обошлось неопределенными междометиями: «Как дела?» — «Нормально». — «Ну и ладно». Ничего не изменилось в доме на Федоровке, только он, Сергей, стал другим, и не с кем было поделиться новыми мыслями и впечатлениями. Нелепо погиб единственный близкий друг Белкин. Он был слепым как крот в своих очках-биноклях. И неосмотрительно неловок. Попал под машину, переходя улицу. Откровенный разговор получался только с будущей картиной. Она постепенно вырисовывалась, проявлялась, как проявляется фотоснимок в ванночке с проявителем. Сначала углем точно и верно обозначились контуры гор, плотины, затем переливами темного изумруда оделись ели, карминными капельками ягод улыбнулась рябинка на переднем плане, серебряной чешуей ожила, потекла вода, и в бездонную глубину распахнулось небо над пру- дом. День пролетал стремительно, было жаль тратить драгоценные минуты на еду, мама приносила в тарелке, он съедал, не ощущая вкуса, но вот за окном начинало смеркаться, и Сергей в досаде бросал кисти. Нужно было дожить до следующего утра, он выходил, бродил весь вечер за городом. Возвращался поздно, падал в темную пропасть сна в ожидании утра, когда можно было снова взяться за работу над картиной. Ему хотелось довести ее до совершенства, и каждый мазок приближал финал. Нижний пруд смотрел на своего создателя безмятежно и сладостно. Еще мазок, еще… Кажется, все… Но почему картина получилась такой статичной, такой пряничной, точно поздравительная открытка? Многодневный труд, в который он вложил частицу самого себя, — и слащавая мазня в результате.
«Неужели я совсем бездарен?» — снова и снова всматривался он в свое творение, мучился, не находя ответа. Ответ пришел к нему рано утром, когда жидкий рассвет только начал синеть в окне. Ожидание грозы! — вот что потерял он в своей картине.
Зловещее облачко в правом верхнем углу, из-за гор, только-только начало заливать горизонт мраком предстоящей бури, и все замерло в тягостном ожидании неизбежности, неотвратимости беды. Жизнь, настоящая, без лака и глянца, тревожным пульсом теперь билась над водой Нижнего пруда. Сережа бессильно опустился на табурет. Неужели получилось? Да, в реальности нет ничего статичного. Неподвижность — это застой, угасание, медленная смерть. Пусть проходят грозы, они и только они смывают накопившиеся шлаки и будничный мусор.
Теперь висящее на стене законченное полотно начало мешать Сергею. Вот здесь, на завитке волны неудачно лег мазок, нужно поправить, чуть-чуть оживить елку в левом нижнем углу… Но ведь этому не будет конца, нужно остановиться. Перед его внутренним взором уже вставал «Плененный город».
— Сережа! Это ты! — радостно встретила его Валентина Николаевна. — А ты изменился. Ты просто преобразился. Где ты пропадал все время? Ты что-то принес? А ну, показывай. Такое большое полотно? Это что-то новое для тебя.
Сергей долго, путаясь в бечевке и оберточной бумаге, развязывал принесенную картину, молча прислонил ее к стене.
— Ну вот.
Валентина вдруг прервала поток слов, молча опустилась на стул, долго смотрела на полотно.
— Как это ты сумел? Это же… Ты сам-то понимаешь, что ты сделал? Неужели сам, самостоятельно дошел до такого? У меня нет слов. Ты что, хочешь оставить ее у меня в салоне? На продажу? И какую цену ты бы назначил? Пять тысяч? Ты с ума сошел. Может быть, она того стоит, но не сейчас, а несколько погодя. Да только никто в нашей Караганде не в состоянии ни оценить ее, ни выложить такие деньги. Я тебя не понимаю. Пойдем ко мне в кабинет, поговорим.
Они сидели за чаем, Сергей рассказывал о своих уральских приключениях, о своих планах.
— Понимаете, Валентина Николаевна, я не хочу ее продавать. Но разрешите, чтобы она у Вас повисела. У меня появилась идея — написать серию,
