Джекпот - Давид Иосифович Гай
– Поворкуйте, голуби, а я пойду на службу звонить, попрошу еще day off (отгул). Я у тебя, папа, остановлюсь, не мотаться же взад-вперед.
Выходит из палаты, Маша садится ближе, берет левую Костину руку в ладони.
– Когда же это случилось? – И почти шепотом: – Сразу после того, как мы… – не договаривает.
– До того.
– Как «до того»? Ты с ума сошел!
– Не сошел.
– Нет, правда?! – глядит с ужасом и восхищением. – Ты же мог…
– Не помер же, как видишь.
О господи… Мне позвонили из госпиталя, я ушам не поверила. Ты же вчера был в полном порядке!
– Спасибо на добром слове.
Перестань ерничать.
Входит Дина и с ней русский доктор-кардиолог, которому Костя вверен.
– Я завтра забегу, – прощается Маша и снова целует Костю.
Два дня до пятницы, когда состоится операция, пролетают для него незаметно. Хирурга он выбирает почти без раздумий. Вариантов два: либо корифей американец, нью-йоркская знаменитость, постоянно в клинике не работающий, которого, говорят, после операции к больному не дозовешься, ибо он занят безумно, в других местах оперируя, либо сотрудник госпиталя, молодой русский, с золотыми руками, который днюет и ночует в госпитале и у больных появляется по первому зову. Костя желает познакомиться с русским, тот приходит, и всего несколько минут разговора располагают Костю к невысокому, худому, быстрому в движениях, выглядящему моложе своих неполных сорока, симпатичному человеку, врачу в третьем поколении, после приезда из Петрозаводска в считаные годы добившемуся почти невозможного. В кардиохирургию пробиться иммигранту сложно. Попадают только самые-самые. Миша Вайншток, как видно, из них. Существует не только любовь с первого взгляда, но и доверие. К нему лягу на стол со спокойной душой, однозначно решает Костя. Выбор сделан.
В палате Костя один не остается: Дина постоянно рядом, навещают его друг-редактор (он по своим каналам навел справки и поддерживает Костино решение – только Вайншток, и никто другой), Леня из Квинса и, неожиданно, супервайзер Бен и Элла. Дина не просекает Эллу, та сама скромность – «коллега по работе», никаких поцелуев, поглаживания рук. Зато Элла, в свою очередь, безошибочно вычисляет Машу, забежавшую ненадолго. Маша же на нее ноль внимания – сосредоточена целиком на Дине. Раскланивается с ней, точно лучшая подруга, едва не целует. И впрямь, если женщина симпатизирует другой женщине, она с ней сердечна, если ненавидит – сердечна вдвойне. Вдвоем подолгу сидят у постели, никто не хочет уступать, негласное соревнование, борьба за влияние. Костю смешливое настроение одолевает, и при всем честном народе, включая Даниила, Леню и, разумеется, трех дам, коим все и предназначается, выдает он фразу, которую потом посчитает, и не без оснований, лучшей своей шуткой в жизни:
– Девочки, вы такие красивые, милые, нежные – у меня ощущение, будто я уже в раю.
На хохот сбегаются врачи и медсестры чуть ли не со всего отделения. Здесь так отродясь не веселились.
К смельчакам и отважным духом Костя себя не относит. Да и не было прежде проверки настоящей смелости и отваги. Но почему-то страха перед операцией не испытывает. Никакого страха. Наверное, потому, что только сейчас до него доходит: жил он смертником, а улетел бы в Лас-Вегас, там бы и кончился. Или по дороге, в самолете. Это ему Вайншток сказал. «Вы – счастливец, Бог вас спас. С такими засоренными артериями не избежать вам обширного инфаркта. В любой момент. И хирурги бессильны окажутся. Могут не успеть. Так что выбора нет…» Коль так, радоваться надо, а не печалиться. Не он первый, не он последний, миллиону человек в Америке ежегодно бэйпасы (шунты. – Авт.) делают. И все живут… Два процента брака всего, в основном скрытые инсульты во время операции. Как дальше сложится? Как бы ни сложилось, главное – живой.
Единственное огорчение – Маша. Говорит, не сможет навестить после операции, вынуждена уехать в Канаду. С кем? Отводит глаза. Значит, опять Андрей.
Вечером в четверг приходит сотрудник госпиталя, мексиканец, брить наголо все тело. Грудь, ноги, ну и прочее. Вспоминает Костя историю своего московского приятеля из «почтового ящика», в одном отделе работали. Того аппендицит прихватил, отвезли по «скорой» в Склиф, назначили операцию, нянечка помазок и бритву принесла – брейся. Это вам не Америка, держать специального парикмахера в голову бы никому не пришло. Сделал приятель, что требовалось, положили его на стол, хирург смотрит и глазам не верит: почему вы не побрились? Как – не побрился? – и проводит по щекам. Ржачка началась, операцию на час отложили. В Костином случае все как надо.
К ночи, когда палата пустеет и наступает относительная тишина, прерываемая лишь бормотанием соседа-хасида – вроде молится, пиликаньем монитора, давление и пульс фиксирующего, и приходами медсестер с лекарствами, вновь, как все последние дни, подступают к Косте прежде не посещавшие мысли, днем, при врачах, дочери и друзьях, изгоняемые. Должно быть все хорошо, не то чтобы успокаивает, а приучает себя к пониманию, осознанию этого, дабы не дергаться и не волноваться.
От меня ничего не зависит. Если Бог есть, то он на моей стороне: предупреждает, посылает сигнал, вовремя, до полета в Лас-Вегас, наверное смертельного, укладывает в койку – разве не чудо, не божья благодать… Ну, а если отправлюсь в космос и не вернусь, то… На что потратил ты, Константин Ильич, свою жизнь? На что остальные тратят ее? Наибольшая часть – на скверные, пустяшные, не стоящие усилий человеческих дела, немалая – на безделье; а есть ли такие, кто сызмалетства ценит время, кто знает, чего стоит день, кто понимает, что умирает с каждым часом? Вот и я, пока размышляю, трачу наименьшее возможное количество энергии – квант, расходую летучие секунды, незримую частичку бытия составляющие, следовательно, чуть ближе, на величину частички этой, к финалу, итогу: предполагаю жить, и глядь, как раз… В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди, перед собой, а большая часть ее у нас за спиной – ведь столько лет минуло. Все вокруг нас чужое, одно лишь время исключительно наше, и ничье больше. Только время, ускользающее и текучее подобно ртути. Боюсь ли смерти? Не знаю, всерьез ни разу не задумывался. Смерть – присоединение к большинству, как кто-то из древних сказал. С другой стороны, покуда мы живы, старуха с косой отдыхает, пережидает, а когда ее час пробивает, нас уже нет. Так что смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.
И с
