Лидия Чарская - Т-а и-та
— Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.
Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее депутации.
— От меня… Маленькая лепта для бедной сиротки…
— О, maman, вы — ангел!
Ника приседает первая, за ней остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная в конец любезностью Вайновской.
— Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная… — шепчет Ника, и ей вторят остальные.
— Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? — допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.
— О, нет, конечно; maman знает только, что это — племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, — отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.
— Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, — тоскливо срывается с губ Ники.
— Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.
— Конечно! Конечно! — раздается отовсюду. — И потом умалчивание, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…
— Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.
— Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои!
— Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.
В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.
Глаша, уже давно оправившаяся после своей недолгой, но смертельно опасной болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.
— Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите — баланчик… — хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.
— Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института — говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.
Глаза крошки приковываются к лицу Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша прижимается крепко к ней своей белобрысой головенкой. Больше всех своих случайных «тетей» и «родственниц» Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым личиком и бойкими лукавыми глазами, и старается подражать ей уже и льнет к ней всегда со своими ласками чаще, нежели ко всем другим.
И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой хорошенькой молоденькой «бабушкой», которую Глаша теперь любит крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и беспомощная гримаса коверкает ротик.
— Не пущу, бабуська Ника! Останься со мной! Не пушу! — с отчаянием лепечет малютка, и она готова расплакаться на груди Ники.
— Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Педагогический прием тоже! — ворчит донна Севилья, сердито блестя глазами на Нику.
— Не плачь, моя прелесть! Не плачь! — так вся и встрепенулась Ника. — Слушай лучше, что тебе «бабушка» расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты конечно не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать… Ну, сказки, что ли… Петь, играть на рояле… Потом танцевать, кружиться под музыку… Соберется много гостей… И…
— Хоцу туда! — неожиданно перебивает рассказчицу.
— Деточка моя, тебе нельзя…
— Хоцу!
Это своеобразное «хоцу» звучит как повеление.
Многочисленные «родственницы» и «тетушки» успели себе на голову избаловать свою общую любимицу. Глаша не знает отказа ни в чем. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому мнению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.
— Хоцу! Хоцу! Хоцу! — твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.
Ведь она не знала до сих пор отказа, не ведала предела своим желаниям ни в чем.
— Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, — пробует урезонить свою расходившуюся «внучку» «дедушка» Шарадзе. — Хочешь, я тебе скорее загадку за гадаю?
— Не хоцу! — отталкивает сердито, чуть не плача, крошечными ручонками Тамару девочка.
— Ну, я спою тебе что-нибудь. — И Эля Федорова затягивает вполголоса любимую песенку Глаши, фальшивя на каждой ноте:
Сквозь волнистые туманыПробирается луна,На печальные поляныЛьет печальный свет она.
— Довольно, Эля, довольно! Сто сорок грехов тебе отпустится, если ты замолчишь сейчас, — шикают и машут на нее руками подруги.
— На цветочек, Тайночка. Возьми, смотри, какой хорошенький, пушистый… — говорит Муся Сокольская и самоотверженно отдает плачущей Глаше отколотый ею от лифа прелестный цветок хризантемы.
Лида Тольская протягивает ей барбарисовую карамельку и попутно обещает подарить ей самую крупную, самую лучшую золотую рыбку, какая только найдется у нее в аквариуме. Но Глаша не унимается и капризничает по-прежнему.
— Ну, ну, полно, внученька, полно, родная, — смущенно утешает ее встревоженный Ефим. — Полно при барышнях-то распускать нюни. Еще, не ровен час, услышат в коридоре, да сюда пожалуют.
Ничего не помогает, Глаша уже ревет благим матом.
— Эх, баловница. На голову себе ее избаловали, барышни… — безнадежно машет рукой Ефим.
Вдруг Ника вскакивает порывисто с места и, схватив обе ручонки раскапризничавшейся Глаши в свои, говорит ей с большой убедительностью, с большим подъемом:
— О, ты будешь на вечере, Глаша, будешь непременно, только не плачь.
— Что такое? Что ты придумала, Никушка? Говори скорее, что? — теснятся вокруг Баян оживленные любопытством лица.
Но Ника молчит. На ее лице выражение чего-то таинственного, чего-то лукавого, а карие глаза шаловливо поблескивают.
— Да, да, mesdames! Я сделаю так, что наша Тайна будет на этом вечере. И это так же верно, как то что зовут меня Никой Баян, — говорит она весело и возбужденно. — Наверху, в дортуаре я вам изложу мой план подробнее.
— Дорогая моя, ты — героиня! — восторженно шепчет Зина Алферова, поклоняющаяся Нике, как маленькому божеству. — Я сразу почувствовала, что ты придумаешь что-нибудь особенное.
— А я предчувствую, что и влетит же нам за это «особенное» тоже особенно, дорогая моя, — в тон Зине говорит со смехом смугленький Алеко.
И вся группа «заговорщиц», поцеловав быстро утешившуюся Глашу, мчится из гостеприимной сторожки в дортуар.
* * *Наконец-то он наступил, этот давно ожидаемый «благотворительный» вечер. В конце зала наскоро устроили эстраду, украсили ее тропическими растениями и покрыли красным сукном. За несколько дней до вечера были разосланы пригласительные билеты почетному опекуну института, всему начальству, родственникам и близким классных дам, воспитанниц и учительниц. Съехался кое-кто и из отпущенных на рождественские праздники институток, кто из любопытства, кто из желания щегольнуть нарядным «собственным» туалетом. И постепенно «средний» классный коридор наполнился разноцветными вечерними костюмами приехавших на вечер больших и маленьких воспитанниц и их родственниц, матерей, сестер.
Среди этого цветника скромными пятнами выделялись синие вицмундиры попечителя, инспектора, учителей, эконома, изящные смокинги и сюртуки статских гостей и блестящие мундиры военных. Там и сям пестро мелькают мундиры студентов, юнкеров и кадет — братьев и кузенов воспитанниц, а между ними расшитые золотом мундиры пажей.
В зале бледный худощавый тапер бойко наигрывал на рояле «на съезд» веселые мотивы модных танцев.
На площадке лестницы среднего этажа за небольшим столиком примостилась Зина Алферова, продававшая входные билеты. При ней находилась Неточка Козельская. На этот раз вечная сонливость и апатия покинули молодую девушку. Она оживилась. Краска неподдельного румянца юности бросилась на матовые щеки Неточки, и «спящая красавица» казалась в действительности красавицей.
— Пожалуйста, мне два билета. Для брата и для меня, — прозвучал сочный баритон над склоненной головкой Неты.
Она быстро подняла глаза, и взгляд ее встретился с открытыми молодыми глазами одетого в форму студента-электротехника юноши. За ним шел румяный толстенький кадетик лет пятнадцати.
— Это братья Ники Баян, — успела шепнуть Нете Зина, когда студент и кадетик еще поднимались по лестнице.
— Не можете ли вы вызвать Баян, m-lle? — как бы в подтверждение ее слов, обратился к Зине Алферовой студент.
— Нета, ступай ты, я не могу, дорогая моя, оставить кассу.
Нета быстрой, далеко не соответствующей ее обычной медлительности, походкой направляется в дортуар. Там суматоха. Мечутся по длинной комнате неодетые растерянные фигуры. Пахнет пудрой, духами, паленым волосом. Маша Лихачева взяла на себя роль парикмахера. Вооружившись горячими щипцами, она в одно мгновение преображает тщательно причесанные гладенькие головки в живописно растрепанные или завитые бараном, немилосердно распространяя вокруг себя запах гари.
