Николай Зарудин - Тридцать ночей на винограднике
Так мучаются художники.
Десять дней Эдуард Ведель просидел в лаборатории, пробуя года и соединяя их биографии. Были использованы почти все тона, все вкусовые краски, все возможные пропорции. В голове винодела кружились солнечные дни, дожди, виноградные участки, на языке его пели причудливые оттенки запахов, тончайшие эфирные масла, его память воскрешала рейнские образы, тайны знаменитого Иоганнисберга. Букет "шестьдесят три" излучал образ, полный нарядных запахов, волны его расходились в эфире, как излучения радио, они плыли от всплеска нежной освещенной жидкости цвета дождя, отраженного в листьях и в закатном желтоватом солнечном свете, как круги по воде, все шире и плавней, в мягкой задумчивости... Купаж не удавался. Букет не был ассимилирован. Характерный оттенок курящейся разогретой смолки - запах пригорелой резины - возникал слишком пряно, ожог винного глотка не замирал глубоким вздохом дождевой свежести... Может быть, в подвалах Абрау уже не хватает винных годов для жизни его создания? Быть может, утрачен талант?
Шли дни и бессонные ночи создания. Труд наблюдений, память яркая, как молния, где выступают мгновенно все очертания замысла, все связи, и пытка бессилия, темная ночь, где воспаленные чувства кидают горячие зовы и тщетно кружатся в утраченном смысле. Он бродил эти дни, громоздясь могучими плечами, разбитый бессонницей, он поминутно бежал в лабораторию, сливал свои вина, полоскал рот, долго и медленно щуря глаза, брал на язык их прозрачный вязкий и терпкий холод, сплевывал, выливал стаканчики и снова пробовал, в сотый раз, без конца, чтобы к вечеру опять, еле дыша от быстрого шага, отпереть пустое и темное здание и снова сидеть под светом свисающей лампы в глубоком раздумьи... Ничего не выходило: рислинг "шестьдесят три" был утрачен. Он просидел одиннадцатый день в полной апатии. Что толку в легком душистом солнце, шарящем в грудах высохших листьев, что толку в лесах, где весна высовывает голубые цветочные уши? Целая жизнь! Подвалы, подвалы, подвалы - бесконечные бочки
вина, дикие горы, где он много поработал мотыгой, первые взрывы, плантажи на новых и новых горах, его первые лозы и опыты, - этот край, прельстивший раз навсегда, эта горечь ошибок и предсмертные муки открытий!
Так возникает искусство.
Он помнит те дни: виноградное солнце в сыпучих холмах, степной ветер, веющий сухими цветами и медом полыни, - далекие дни! Кубанский Кавказ, где с моря приходят теплые тучи и шаги взрывают пески, впитавшие молодость. Разве вы не знаете, что такое "Хан-Чокрок" - ханские колодцы, заросшие темными листьями, привезенными из замка "Шлосс Иоганнисберг" князя Меттерниха?
В печальном раздумьи он глядел сквозь стаканчик. Эта дикая жидкость, этот зеленый цвет, его старые годы, уроки у солнца и виноградных листьев... Да, да, никто не верил в столовые вина на этих холмах. В богатом именьи сановник и хан пригласил его провести виноделие. Рейнские вина? Он сделает их не хуже германских, они будут легки и бодры, как молодость, свежи, как ветер, и сухи своей крепостью, как свет, пригревающий листья на кольях.
Тысяча восемьсот восемьдесят седьмой год. В имении праздник, знатный хозяин пробует вина, они сияют в освещенных бокалах. "Хорошо, хорошо! говорит он. - Тонкий вкус, рейнский букет, но это не рислинг. Золото, золото! Дайте зелени, дайте цвет молодого сена".
Далекие дни. Сквозь них проходят раздумья, - кто знает о них? Кто знает, что яблоко апий создало первый зеленый рислинг в России? Все это далеко и смутно и грустно, но яблоко апий висит на земле две тысячи лет: это римский сорт, он пережил всех цезарей, и в зеленом раздумьи ветвей его яблоки спят, покрытые дымкой мудрости. Они загорают на солнце, как девушки, старые римские яблоки апий. Один солнечный день, прекрасное темное яблоко, один лист случайно прижался к теплой, упругой коже, - о радость открытий! День - как сиянье! Там, где лежал случайный листок, остался
светлый рисунок - такой, какие бывают у женщин на руках от браслета.
Эти старые дни. Урожай был собран раздельно: вино с южных холмов светило, как полдень в песках, с северных склонов - оно зеленело, хотя сахаристость его была нисколько не ниже. Ничего, это успех! Пасынки рейнских лоз оставлены в третьем году на четыре листа, прибавилось кудрявого зеленого мрака, все молодые кисти запрятаны в густые тени. "Им распустили кринолин!" - вошло в поговорку. И на Кубани стали пить зелено-соломистое вино.
Так завершают создание.
- Что толку в жизни, когда оставляет талант!
Весь одиннадцатый день винодел провел в отчаяньи, запершись на ключ. Все погибало! Как одинокий зубр в последних лесах, он бродил из угла в угол, курил не переставая, его стаканчики, его язык, отличавший вина без промаха, его память, знавшая все дожди и закаты, - все было брошено. Купаж столового "шестьдесят три", его гордость и репутация, был сорван.
Под вечер, махнув рукой, он машинально налил четыре года: от двадцать пятого до двадцать восьмого и стоял наклонив голову над столом лаборатории. Двадцать пятый! - он отлил глоток в пустую мензурку; двадцать шестой - еще три деленья; двадцать седьмой - еще три; двадцать восьмой... Он поднял мензурку.
- Старость! За ваше здоровье!
Целая жизнь... Она пронеслась в голове, как последний просвет утопающему. Он коснулся губами стекла. Букет рислинга тысяча восемьсот девяносто девятого года дохнул на него музыкой свежести. Он остолбенел. Зеленый вихрь запахов висел в ней, как струя дождика над ситцевым лугом. Тягучий аромат пригорелой резины жужжал басовой струной медвяного зноя: это благоухали чуть запеченные пенки шмелиного солнца, висящего над планетой, жарко трепетали раскаленные бабочки дней. Рислинг номер "шестьдесят три"! Вино было создано. Вся композиция оказалась простой и соединила этюды четырех лет в гармонии, плывшей наивною песней.
Он просидел в лаборатории до полуночи.
- Это не химия, - бормотал он довольно, - это не гейдельбергская бочка. Шестнадцать тысяч ведер - королева всех бочек в мире. Нехитрая штука разбавлять ее на одну треть молодым вином и держать верный стандарт. Но в наших условиях - поработали бы они, не имея столовой коллекции до двадцать второго года. М-да... Правда, цвет нашего рислинга превосходен... Хе-хе! Где мои кринолины! Сколько труда и волнения, сколько было разговоров из-за этого цвета! И вот наши Абрауские горы заботятся о нем не хуже хозяев: участки у нас на всех румбах, север и запад дают отличную свежесть и зелень... Но в чем же ошибка? Я потерял десять дней, как мальчишка... Посмотрим сейчас по книжке.
Он сидел под зеленой лампой и проверял свою память. За эти дни купажа он похудел на пятнадцать фунтов.
Вот почему Наташа Ведель захлопнула толстый роман и не раскрывала его в течение целой недели. Дожди шли. Но горячее солнце палило не уставая, зной гонялся за влагой, разбитые кисти пахли винным брожением. Виноградники после бури стояли в полном изнеможении. В сухом протоколе, отпечатанном лиловым разбитым почерком старого ундервуда, их драма была дословна запечатлена рутиною слов и короткими столбиками цифр:
"По докладу директора совхоза т. Яшникова и зам. ст. виноградаря т. Буца считать: Град 10 минут, осадки 11,6 мм, град 8 г. Гибель урожая: Дюрсо - 60%, Птичня - 50%, Фруктовый - 30%, Турецкий, половина участка 20%, Заозерный - 10%, Игнатенков аул - 35%, Озерейка - 50%. Итого 22000 пудов, 1/3 урожая. 88600 руб. по себестоимости, 265000 руб. по рыночным ценам. Констатировать: прошедший год в практике наблюдений не производился. Мы в связи с этим градом вылетели из плана. Этот град принес совершенно неожиданные убытки, вызвавшие: отражение на качества вина, увеличение расходов на процесс производства и т. д. и т. п.".
Речей товарищей Веделя и Фролова-Багреева в протоколе понять было нельзя: там дело касалось спора о преимуществах
порошков извести и серы над дезинфицирующими свойствами сернистой меди. Это был спор старого садовника с европейской химией. Наш Винсек запечатлел его загадочным синтаксисом. Он писал протокол целый день и вечером показал Овидию.
- Ну, брат, - сказал он, тараща и кругля глаза, - по-нимаешь? Это прямо... - он осмотрелся и прибавил шопотом восторженную матершину. - Чорт его знает! Как пошли они насчет купороса... Вот был шухер! Тут черепушку нужно иметь - во! Ну, Ведель, брат, ор-рел! Как это он, сволочь, посмотрит...
Он передал Овидию листки с напускной небрежностью.
- Почитай, - сказал он, - как тут насчет ваших всяких тонкостей? У меня и так от ихней образованности всю башку разломило.
Он ходил по комнате, и я внимательно следил за его бровями: одна из них, топорщась, лезла на лоб, упрямые рыжие веснушки глядели высокомерностью канцелярского быта...
- Ну, как? - спросил секретарь, подходя к кровати Овидия. - Говоришь, плохо?
Но голос его звучал угрюмой надеждой.
Овидий аккуратно сложил тонкие листки вдвое и пригладил их пальцами.
