Юлия Жадовская - В стороне от большого света
— Нет, матушки-барышни, будут хорошие женихи — с Богом выходите… Вот уж у этой есть на примете, — продолжала она, обратясь к Лизе и слегка касаясь рукой ее платья.
Лиза стыдливо улыбнулась.
— На днях обещал быть, у родных гостит. Что? небось, сердечко-то екает? Не теряй счастья, ведь на маменькино-то состояние нечего надеяться. А человек он умный, хороший, ну и генерал его любит…
— А не знаете, Степанида Ивановна, получил он место? — с живостью спросила Лиза,
— Нет еще, но обещают скоро дать. Ну ведь генерал его очень любит. Что рот-то разинула? убирай чашки! — Последние слова относились к заслушавшейся девочке, которая бросилась к столу и стала мыть и перетирать чашки.
— Тетенька желают вас видеть, барышни, — сказала вошедшая в комнату кислая худая фигура уже знакомой мне горничной Татьяны Петровны, приезжавшей с ней в нашу усадьбу.
— Да все ли гости разъехались, Анна Васильевна? — спросила Лиза, — ведь мы по-дорожному одеты.
— Все разъехались. Нил Иваныч да Антон Силыч у нас еще, да они не взыщут.
— Ну, старики ничего, — сказала Лиза. — Что они, все так же жуют да до полуночи в карты бьются?
— Что им делать-то больше-с, — вяло отвечала Анна Васильевна, — одно занятие.
— Пойдем, Генечка! Ведь Татьяна Петровна поздно ложится; она поговорит с нами да, верно, скоро и отпустит спать. А правду тебе сказать — я ужасно устала, да и у тебя глаза закрываются… Где они сидят?
— В портретной-с. Вот я вам посвечу, в коридоре огня-то нет.
Мы последовали за Анной Васильевной до дверей портретной, откуда слышался громкий и твердый голос Татьяны Петровны и какие-то хриплые, шипящие голоса ее собеседников.
Портретная была небольшая четырехугольная комната, принимавшая довольно мрачный характер от фамильных, большого размера портретов, висевших на стенах ее и угрюмо глядевших из темного фона. Тут были большею частью мужчины в екатерининских и павловских мундирах; из женских — только Татьяна Петровна, молодая, в пудре и кружевах, красовалась над диваном, да еще незнакомое лицо молодой, очень красивой женщины, дальней нашей родственницы, как узнала я после. Ни лицам, ни положениям их художник не позаботился придать ни малейшего выражения жизни. Однако глаза у них были такие, что так, казалось, и смотрели на вас. Это была одна из причин, почему Лиза, судя по ее рассказам, боялась входить одна в портретную в сумерки или при слабом освещении.
При входе нашем Татьяна Петровна обратилась к нам и сказала:
— А, дорогие гостейки! милости просим… Она поцеловала меня холодно и чопорно.
Два старика, сидевших с ней около стола, положив карты, вперили в нас любопытные взоры. Один из них был худ и сгорблен, с мутными глазами и выдавшеюся вперед нижнею челюстью; другой плешив, краснощек и довольно бодр, с маленькими быстрыми черными глазками. Худенький старичок, Нил Иваныч, пришепетывал и говорил тихо; зато Антон Силыч заговорил с нами хриплым басом.
— Подойдите сюда, сударыня, — сказал он мне, дайте поцеловать вашу ручку. Я тетеньку вашу, Авдотью Петровну, знал еще молодою, волочился даже за ней… хе-хе-хе! здорова ли уж она? Уж теперь, я думаю, не пойдет танцевать экосез![6] хе-хе-хе! Совершенный цветочек! — прибавил он, поднося свечку к самому моему носу. — Дайте еще поцеловать вашу ручку…
— Вы, сударыня, не верьте ему — укусит, — сказал Нил Иваныч и беззвучно засмеялся, причем глаза съежились так, что образовали чуть заметные светленькие точечки.
— А ты бы и рад укусить, да зубов нет… Хе-хе-хе! Татьяна Петровна между тем разговаривала с Лизой, получившей после также свою долю любезности от стариков.
Вскоре Татьяна Петровна простилась с нами на сон грядущий.
Нас положили в большую, довольно холодную комнату. Меня, привыкшую спать при свете лампадки, неприятно поразили потемки. Едва я открывала глаза, как в этом черном море мрака, окружавшего меня, начинали показываться незнакомые лица с неподвижными чертами и ярко сверкающими глазами. Вероятно, это было вследствие волнения от дороги и усталости.
Завернувшись в одеяло, я не имела сил произнести ни одного слова, а если б и могла, то чувствовала, что звук собственного моего голоса испугал бы меня еще более. Лиза не успела прилечь, как уже крепко уснула, и дыхание ее раздавалось мерно и ровно в тишине.
Наконец и я уснула, но самым беспокойным сном; все виденное и слышанное мною перепутывалось в воображении и принимало странные, подчас уродливые виды и оттенки: то казалось мне, что повозку нашу опрокинули и я тону в снежном сугробе; то Антон Силыч гонится за мной с явным желанием укусить и я бегу от него в портретную, где оживают и выходят из рам виденные мною портреты, окружают меня, протягивая ко мне руки и произнося невнятные речи…
Луч восходящего солнца, падавший мне прямо в глаза в незавешенное окно, разбудил меня и разогнал все обманчивые сновидения. Я встала и села у окна, из которого видно было множество крыш, зеленых и красных, освещенных розовым блеском морозного утра. Волнующиеся голубые клубы дыма, неясный говор пробуждающейся улицы погрузили меня в неопределенное раздумье.
Мысль моя понеслась к тетушке, ясно представила мне ее, в белой косыночке, перед чайным столом. "Нет моей Генечки!" — будто слышалось мне, и неодолимая грусть разлилась в моем сердце; я заплакала.
Так сидела я, предаваясь течению мыслей, пока не приотворилась дверь нашей комнаты и не выглянула сперва голова Степаниды Ивановны, а потом и вся ее особа.
— Ай да ранняя птичка! — вскричала она. — На-тка! сидит уж под окошечком. С добрым утром, матушка! — прибавила она, — каково спали-почивали?
— Здравствуйте, Степанида Ивановна!
— Али вам не покойно было?
— Нет, очень покойно, да ведь я привыкла рано вставать.
— Ну да ведь тетенька-то, я думаю, и ложится пораньше нашего; у нас порядок-то в доме, матушка, вон какой: когда так часов до трех наша-то заиграется, а ты все и дежуришь до свету; так иногда, грешные люди, и попроспим… Вишь, какая белянка, — сказала она, отстраняя слегка ворот моей сорочки, — вся в маменьку белизной! Красавица была. Любила меня покойница… Лизавета Николаевна! пора вставать, сударыня, уж барыня проснулась. Самовар скоро подадут.
Лиза зевнула и приподнялась.
— Здравствуйте, Степанида Ивановна!
— С добрым утром, сударыня!
— Степанида Ивановна! пошлите к нам Дуняшу.
— А вот сейчас. Ведь и мне пора, повар, чай, ждет. Вскоре мы предстали перед Татьяной Петровной.
Она сидела за чайным серебряным прибором и с важностью и вниманием аптекаря, приготовляющего какое-нибудь сложное лекарство, клала порцию чая в чайник. Перед ней подобострастно сидела какая-то постная женская фигура с острым носом и недовольною миной. Это была ее компаньонка Анфиса Павловна, девица лет сорока на вид, но уверявшая, как сказывала Лиза, что ей только двадцать пять. Жидкие волосы ее были жирно примазаны и так гладко причесаны, что голова ее будто оклеена была темною тафтой.
Накануне мы не видали ее, потому что она была в гостях.
— Вот и гостьи мои! — обратилась к ней Татьяна Петровна, поздоровавшись с нами.
Анфиса Павловна подошла ко мне и со словами: "Очень приятно познакомиться!" — облобызала меня.
— Ты, Генечка, будь с ней осторожна, — сказала мне Лиза, как скоро остались мы с ней одни, — это такая змея, сейчас насплетничает.
Татьяна Петровна приказала сшить мне два приличных платья на присланные со мной тетушкою деньги, и потому вскоре я могла, уже не краснея, занять место в ее гостиной, где изредка появлялась какая-нибудь нарядная гостья большого губернского света, заезжавшая после поздней обедни, а по вечерам собирались Нил Иваныч, Антон Силыч и две или три пожилые приятельницы. С прочими Татьяна Петровна была знакома только по визитам, для поддержания веса в обществе.
Татьяна Петровна, я думаю, не могла не чувствовать некоторого удовольствия, когда за пяльцами в ее пустой диванной поместились два молодых веселых существа. Не думаю, чтоб ей, как ни черства она была по наружности, была противна наша тихая между собою болтовня и дружный смех, на который она и сама иногда благосклонно улыбалась. Она нередко, с худо скрытою досадой, высказывала свое мнение, что мать моя сделала большую ошибку, поручив мое воспитание моей тетушке.
— Конечно, — говорила она, — сестрица добра и нельзя отнять у нее многих достоинств, но не по ее характеру и не с ее средствами воспитывать молодую девушку хорошей фамилии. У меня Генечка была бы совсем другая. Танцевать не умеет, по-французски не говорит! Жалости достойно! Теперь она, конечно, этого не чувствует, а ведь кто знает? может быть, ей придется жить и в свете: тогда приятно ли будет?
— Тетушка, — сказала я, будьте столько добры, поучите меня французскому языку!
