Борис Евсеев - Отреченные гимны
- Ну, ты! - майор сунул пистолет в лицо лежавшему на полу начальнику охраны. - Мы знаем, кто вы и все дела ваши знаем. Говори быстро, не думая! Иначе шлепнем здесь же. Закон по борьбе с бандитизмом знаешь?
- Вы бандиты и есть... А мы - Миноборона... Вас сейчас здесь накроют.
- Не накроют. Не поможет тебе Миноборона. Мы их самих сейчас крутим! А вы - частная лавочка. Быстро, только ответы: здесь не все девки. Остальные где?
- Больше нет.
- Не темни! - майор ткнул пистолетом начальнику охраны в зубы. Из верхней губы выступила и тяжко повисла, словно не зная - падать ли, нет ли, - капелька крови. - Должны быть еще! Куда вы тех, что не подходят, деваете?
- Не знаю, не мое дело...
- Ну не режете же вы их здесь, а? - майор еще раз ткнул пистолетом охранника, и у того из губы выпрыгнуло сразу несколько капель, они тут же сомкнулись в алую струйку. - Ну? - повторил майор.
- Тех, что не подошли, куда-то устраивают. Куда - не знаю.
- А тех, кто подошел? Кто стопроцентно подошел? Бывают же такие?
- Бывают, но редко...
- Когда в последний раз такая девушка была выявлена? - быстро спросил молчавший до сих пор подполковник.
- Вчера.
- Куда ее дели? - подполковник чуть повысил голос.
- В Москву отправили. В какой именно центр - не знаю. Нам не сообщают.
Допрос продолжался, но человек в балахоне с прорезями для глаз не стал дожидаться его окончания.
Осторожно ступая, он пересек внутренний дворик, отворил дверь наружную и оказался на темноватой, тихой, сплошь заросшей липами окраинной улице. Там он осмотрелся, убедился, что никто за ним не следит, и, убыстряя шаг, пошел по засаженной липами улице. Забравшись в дожидавшуюся его "Волгу", человек стал сдирать с лица мешавший дышать балахон.
- Ее увезли в Москву.
- Ну, стало быть, и нам туда дорога. Давно в стольный град собираюсь! Самолет завтра в одиннадцать. Одним рейсом и полетим.
И вот после всех нервотрепок и неожиданностей Волжанска Нелепина по прибытии в Москву потянуло в дом с бельведером, к старику. Сразу после обстоятельного доклада Ушатому, он сел в ЗИС и покатил на Солянку. Машина, так понравившаяся Китаю, бежала легко, слушалась руля безукоризненно. Оставив ее на прежнем месте, Нелепин вошел.
Новый сторож встретил его растерянно-ласково. В последние пять-шесть дней ему приходилось чуть не ежечасно то служащим, то оперативникам, то досужим соседям, то и сейчас еще мелькавшему в доме следователю Степененко, которому и было поручено дело об убийстве старика Яхирева, что-то отвечать. От неловких своих ответов сторож-сморчок еще больше сжимался и морщился, стягивал лицо в узелок, говорил боязливей, тише.
- Я ж вам и отвечаю, - в третий раз, но без раздражения, как-то обреченно повторял он, - тут во дворе и зарезали. А кто, за что - неведомо. Не нашли никого покамест. Может, и искать не будут. До того ль! - сторож бережно покашливал, как старая обезьянка, сбивающая с себя капли опрокинутой на нее озорниками воды, встряхивал головой. - Жалко Михеича. Тут-то яво все Китаем звали. И дома тож. Мы с ним суседи, на Болвановке жили. Место освободилось, меня и взяли. А схоронили его на Рогожке. На Рогожском, значит, кладбище. Там и лежит...
Нелепин тоскливо разглянулся по сторонам. Электросвечка Китаева исчезла, горела лишь копченая лампочка в голой торцовой стене. Книги раскрытой на конторке тоже не было. И от этого брыдко, от этого муторно стало Нелепину в доме своем. Показалось: дом без старика - ему не нужен вовсе! Показалось еще, что и вся нынешняя его жизнь, несмотря на богатство ее и разнообразие, - одна сплошная неудача. Не зная, как от тяжести этой неудачи освободиться, и ни о чем больше сторожа-сморчка не спрашивая, кинулся он на неведомую Рогожку.
И здесь настало мытарство новое: мытарство гнева, мытарство ярости.
Полыхнула огнем близ ног узко-глубокая яма, засветилась слабо-алым накалом понатыканная в малопрозрачном чадном воздухе вкруг ямы проволока. Крылья восхищавших душу на небо - разжались, ангелы "встречные" - исчезли. И разлилась во всю ширь тошно-давящая и голубо-черная пустота. Пустота эта ела душу, была всеохватной, бескрайней. И только из ямы огненной, то гасившей, то вновь воздымавшей свой жар, неслись сладко-тягучие, словно бы женские стоны. Испытуемый стоял столбом, не двигался, что делать ему - не знал. Ожидая смерти духовной и пугаясь ее больше возможных телесных мук, он мелко, словно тонувший и случайно выброшенный из воды на берег, дрожал. Вдруг выткнулась из ямы белокурая хорошенькая головка на стебельковой, мягко опутанной пламенем - словно косыночкой газовой - шее.
- Прошэ пана... Допомогы! Рятунку! - обморочно шепнула женская, алкающая неги головка. Спотыкаясь о кочковатую твердь, о прибитую сизым мороком небесную землю, подступил испытуемый к яме. Втянув бесплотный, однако ж помнящий боль земных ран живот, протиснулся он меж горящих проволочных штырей. Встав у края ямы, протянул обнаженной женщине - теперь выставившейся по пояс - руку. Женщина широко и плотски улыбнулась, ухватилась за кончики его пальцев. Но тотчас в чавкающую огненную жижу, звучно ей захлебнувшись, с головой и ушла. А вместо женщины выскочил из ямы, подставил бритую педерастическую щечку для поцелуя испятнанный огненными лишаями воздушный дух.
Тут ярость обуяла испытуемого на мытарствах, гнев охватил его с головы и до пят. Он хотел ударить педика-беса и убить его! Но поднятую руку враз обмахнуло пламя, загорелись волоски и кожа на щеке, занялись волосы в паху. Здесь совсем уж безумный, обламывающий голову с хрустом, как конец огурца, гнев вошел в испытуемого. Он рванулся назад, но проволока вокруг огненной ямы стала гуще, тесней и продраться сквозь нее было теперь нельзя, невозможно! В гибельном гневе стал хватать он горящие теперь во весь накал электроды руками. И на руках его вздулись страшные, шире шаров воздушных, волдыри. И обвиснув тестом, лопнули. Но потом вздулись вновь. А вскоре загорелась под ногами и сама твердь, запылали ботинки испытуемого, задымились ступни его.
Кончаясь от страшной боли, которая, как вдруг он понял, будет теперь с ним всегда, испытуемый стал падать вниз. Падая же, мучился невыносимо. Мучился тем, что ярость (чувство излишнее, чувство ненужное!) не смог унять и на небе, уничтожив тем самым еще какую-то частицу своей души. Падал он и с плотным осознанием того, что больше ему на мытарства не подняться, что участь его решена, а судьба дописана до строчки: летит он не наземь - летит прямехонько в ад!
Но внезапно был испытуемый под руки подхвачен, от стволовых, огненных ямин неба оттянут.
- Не так ли и на земле гневался ты, безумец? Не так ли и в ярость впадал? Хорошо еще, не кажночасно, - спел на ухо мытарящемуся мальчик-ангел.
И тогда уразумел он: испытание им выдержано! И от этого сразу впал в сладчайшее и ослабляющее смертную истому забытье. После забытья же, после непонятно где - то ли на небе, то ли на земле - пребывания и бесконечного, но не слишком вылегчившего душу плача стал готовиться он к новому мытарству. Потому что узнал: в муках мытарств - их сладость. В тяжких карах - надежда на выздоровление.
Сочинитель слухов
Утро холодное, утро неясное, утро, пока не испятнанное едко-заразными облачками человечьих выдохов, не истыканное огоньками сигарет и насмешек, но уже и лукавое, уже на все готовое, - выскользнуло из облачной низкой постели и, смущая душу гарнизонной своей голизной, всем телом легло на Москву.
И сразу же в слабо колыхаемую плоть этого не первосортного, но все же сладостного тела стали вонзаться ножи и булавки слухов, шильца и спицы домыслов.
За кинотеатром "Художественный" уже волновалась стайка женско-мужских особей, готовых всегда, в любое время года выдавливать из себя, подобно жукам-бомбардирам, тонкие струйки вздорных новостей. Людей этих просто-таки распирала неуемная сила слухотворчества или, верней, слухачества.
- Не знаете? - с мрачным сарказмом спрашивал для затравки какой-нибудь невзрачный, корноухий, в кепочке лужковской мужичонка. - Как же! Вчера на Рогожке души свежемороженные из медицинского душехранилища раздавали. Как кровь донорскую. Стратегический, между прочим, запас!
- Никакие они не мороженные! Похмеляться надо! Искусственные души, электронные. Но хорошо, сволочи, сработали.
- Эка невидаль! Везде уже давно так: чуть душка перепрела, усохла, надорвалась на чем - на тебе новую! Пользуйся!
- Это где же везде, позвольте спросить?
- Где-где. Не знаете будто. Вставочка-то - японская, там, стало быть, и выдают.
- Вот тут вы, уважаемый, в лужу и сели! Прямо-таки вашей задницей 56-го размера в нее и шлепнулись! Кассетка наша, вэпэкашная! Стало быть, и душа в ней - отечественная!
- Ну опять! Заладила сорока Якова одно про всякого! Если вы еще хоть слово о мифической русской душе скажете, я за себя не отвечаю! А на кассетах - программа выхода из нынешнего кризиса, индивидуальный, так сказать, расчет этого выхода. Вот вам и вся душа.
