Ал Малышкин - Люди из захолустья
Петр сумасшедше распахнул дверь. Клубило и свистело перед ним ничто, хлестнула до слез жгучая пыль... Глядя в непроломный мрак, сиротой съежился. Что же это ты, Петр? И неужто из последних сил крепился, щеголял весь день перед Журкиным, перед вагонными? А бывало куда только не кидывала судьба жилистое тело и жуликоватую твою хватку, - никто не знает, что за самую китайскую границу заходил... Бывало это ранним, молодым утром; не думал, что поздним вечером сызнова голому придется пускаться в путь... Нет, поддаваться еще было рано. Поддаться - пропбсть... Повиснув с площадки на руках, выгнув в метель, в лёт грудь колесом, заорал: "Ого-го-го-о!" - как бывало, чтоб пуще надбавил поезд жару, чтоб ветер еще пьянее жиганул. Но, как назло, реже пошли перестуки, поезд поволокся чуть-чуть, выскочила стрелка с огоньком, протемнел станционный сарай. И нудная, стыдная тягота получилась.
Утром, проехав Уфу, проснулись совсем в чужой местности. Чаще сосна мелькала через протертый в окошечке глазок, круто подымались увалы, каких не видано в мшанской стороне. Сказали, что до места осталось еще полтора суток. Народ теперь подобрался в вагоне почти весь попутный - на Челябу, на Красногорск. Журкин пытался то у того, то у другого порасспросить, как там насчет работешки, но большинство ехали в первый раз, понадеясь на слухи. После Уфы в вагоне появилось двое молодых, деловитых, в гимнастерках и ремнях через плечо, со скрипучими военными сумками на бедрах. Они ходили по вагону раздетые, громко разговаривая, как дома. "Комсомол", - шепнул Петр... Тишку сгоняли с чайником на станцию, однако сахару на этот раз Журкин не вынул, промолчал, и пили кипяток с одним черным хлебом, густо его присаливая. От снега опять просветлело, будто вкатили на высокую-высокую гору и кругом одно небо. И жутко было прикинуть, сколько от дома проехали: зыбилась сзади неоглядная бездна.
На одном полустанке ввалилась в вагон целая семейная изба, с мешками, кадушками, доверху набитыми всякой всячиной, с перинами, даже с ухватами. Заплаканная, сердитая баба, хлюпая носом, прижимала к себе одной рукой ревущую девчонку, а другой вела тоже хлюпающего - из подражания больше шустроглазого парнишку, повязанного поверх военного картуза в платок по-бабьи. Скарб начали пихать Журкину под ноги. Петр затеял руготню: "Куда вас, чертей, дуроломов, прет! И так здесь не продохнуть!" - а замученный, до одышки забегавшийся хозяин наскоро и виновато увещевал его: "Как-нибудь, как-нибудь..." - и опять бегал, таскал, и опять пихал. Только тронулся поезд, баба кинулась к окну, заголосила, отчаянно сдирая лед со стекла ногтями; еще визгливее закатилась девчонка, и мальчишка, искоса любопытствуя на пассажиров, на дурной голос завыл. Хозяин стоял потерянно, утирая пот. И когда пропал полустанок и все последнее видимое, баба в крик, припадочно повалилась на узлы.
С полок и из прохода выглядывал народ - поодаль, осторожно, чтобы не обидеть чужого горя. Раза два подходили поближе те двое комсомольцев в ремнях. Один, в грохотных болотных бахилах, все заботливо топтался около бабы, хотел, видно, поговорить.
Начал Петр: он знал, с чего...
- С колхоза, что ль? - смирно спросил он.
- С колхоза, - угнетенно ответил усатый, все утираясь.
- Сколько ни едем, везде одно: вся Россия с корнями пошла.
Баба приутихала. На лавках потеснились, из сочувствия дали семейным присесть. Человек рассказал: сам он работает на "Челябугле" шахтером, а баба с ребятами проживала в деревне, где от дедов еще велось свое хозяйство. Теперь избу заколотил, семейство все забрал с собой в Челябу, на шахты; в деревне насчет товаров недостача...
- Опять - без керосину какая жизнь? Рядом совхоз, там в кооперативе керосину полно. Наши бабы молочко на него меняют.
- Фу ты! - негодовал Петр.
Парень в бахилах подошел, прислушался.
- Ты рабочий?
Шахтер нехотя обвел его взглядом.
- Ну, рабочий.
- Чего же ты муру разводишь? Раз ты рабочий, ты должен брать все сознательно, на чутье! Сейчас деревня разворачивает коллективизацию, проводит классовую борьбу с кулаком...
Парень звенел горлом, слова изливались у него без усилия, как бы помимо него самого. Но он переживал их, эти слова, разгорался от них самозабвенно.
- Вот ты был в деревне, ты, рабочий, разъяснил крестьянам, какие существуют трудности и достижения у нас на данном отрезке? Иль только панику там наводил?
- Слыхали, слыхали, - вяло отзывался шахтер. - Сам кто такой будешь?
- Мы - выездная комсомольская бригада московского органа "Производственная газета".
Петр, услыхав знакомое название, сначала от тщеславия чуть не выскочил спросить: не знают ли они там, в газете, его брательника, Соустина Николая? Но вовремя спохватился и даже забился за других поглубже, чтобы не особенно кидаться в глаза.
Комсомолец распалялся все больше:
- Скажем, сообщил ты им про свой промфинплан, какая у вас на шахтах выработка, как протекает ударничество, соцсоревнование? Какую продукцию угля даете вы стране? У вас промфинплан до забоя доведен? Ты цифры свои знаешь?
- Слыхали, слыхали, наскакивали такие... Тебе бы вот в деревне пожить...
- Эх, хромает у вас, видно, культработочка в Челябинске! Ты нам дай-ка адресок на всякий случай, мы это дело у вас провентилируем. Вопрос-то какой, - изумленно обратился бахилистый парень к спутнику, - вот где связь индустриального предприятия с процессом коллективизации!
- Ладно, пиши, пиши, не боимся! - пасмурно приговаривал шахтер.
Баба смотрела на комсомольцев с тревогой. У Тишки, спрятавшегося на свою полку, замирало сердце за шахтера. Такие же вот, молоденькие и злые, в ремнях, пришли и забрали безо всяких Игната...
Комсомолец сказал:
- Мне твою фамилию не надо, а вот как село-то прозывается? В кооперативе у вас, наверно, компанийка теплая подобралась! Явно держат курс на срыв партийной линии.
Шахтер оживился:
- Насчет компании - верно, я скажу, ты запиши.
- А сам-то... На чутье должен был взять.
- А я бы не взял? Тут колгота, с ребятишками, с барахлом в два дня надо обернуться, работа не ждет...
Петр едко наблюдал: "Подмазывается, когда на бас взяли..."
Когда комсомольцы ушли, он посластил шахтеру:
- Верно, что в деревню бы их, на наше место. Давеча я проходил, а у них колбаска на столе.
Шахтер смолчал, только окинул Петра, показалось, пытливо-неприязненным взглядом. Петр спохватился - не переложил ли лишков? - и, чтобы загладить, посочувствовал, что вот какую мэку с ребятами да с багажом приходится принимать, да еще в несусветный эдакий мороз. Тяжело будет с семейством, после своей избы, в бараке-то...
И опять получилось невпопад. Бараков там, на "Челябугле", мало, живут, особенно семейные, в стандартных, сказал шахтер, квартирках; семейству будет идти паек, а ребятишкам в школе - даровой горячий завтрак. Рассказал еще про то, сколько можно нагнать при перевыработке, про талоны на мануфактуру. Он бы давно все семейство к себе перетянул, - оно и выгоднее, и к себе поближе, и ребята свет увидят, - да вот баба за родню все держалась.
На полках и в проходе шелестели, как сказку слушали.
- Рабочему, это да, ему везде способствуют...
- Я одного выучил, дал ему свет, - обиженно буркнул Петр, - черта я от него увидал!
Журкину не терпелось заполучить шахтера к себе на одно словцо, выведать, как там, на стройке, слышно насчет работы. Шахтер подтвердил, что в газетах все правильно пишут: работы много, народу туда плывут каждый день за поездами поезда, а рабочих рук все не хватает. Но и оттуда многие вертаются. Разговор разный, больше жалуются на пищу и что тяжело.
Журкин слушал, жадно наставив ухо, поматывая согласливо косматой головой. Почему-то крепко и уважительно верилось шахтеру. Ну, уж только бы работа была, на пищу и на тяжелину не поглядит, изо всех сил принажмет!
Бухгалтер, на минуту очнувшийся, крикнул от окошка:
- Граждане, гляньте, какая природа оригинальная - горы и горы!
Бросились к глазкам.
И правда - высоко над поездом взобралась в небо тоскливая линия снегов. Редкие перистые сосенки понатыканы были в белой пустоте. Ниже, в обледененьях, в обрывах, в полыньях, крутилась черная речная стремнина. Поезд шел диким ущельем, Уралом.
Словно проснулся Тишка на другой земле. И чем выше, - уже нахмуренные густыми разбойными лесами поднимались и дичали горы, - тем сильнее набегали на него давнишние страхи. Тишка безо всякого вкуса, только чтобы забыться, жевал вчерашние ломти.
К сумеркам по вагону стих, укачался, поослабел народ. Близились, близились неизвестные и жданные места. В сумерках начинали угрызать сомнения; то, что днем было ясным и решенным, чудилось теперь шатким, непрочным. Кое-кто свалился, уснул спозаранок; от плохой пищи густел человечий смрад; бухгалтер опять раздобыл где-то горькой, ералашно восхищался и плакался. К ночи пронзительно раскричался ребенок. К ночи еще заунывнее, тошнее думалось об оставленных где-то домашних.