Василий Авенариус - Юношеские годы Пушкина
— Знаю, дружище, знаю, и потому сам уж к нему без спросу ни ногой. Но что бы тебе, Тося, спуститься к нему в лазарет и осторожно выпытать, не прочтет ли он нам хоть того, что у него готово? На тебя-то, закадычного друга, он не рассердится.
Дельвиг пожал плечами.
— Пожалуй, узнаем.
Результат визита Дельвига к своему «закадычному» другу был неожиданно благоприятный: все записные лицейские поэты, в том числе и Кюхельбекер, получили негласное приглашение в лазарет. Новый надзиратель, подполковник Фролов, который с первого же дня вступления в должность своим солдатски-резким обращением с воспитанниками успел поставить между собой и ими неприступную стену формализма, отнюдь не должен был знать об этом сборище в "не показанном" для того месте. Поэтому один только дежурный гувернер Чириков, верный и испытанный покровитель лицейской Музы, был посвящен в тайну. Под его-то прикрытием, собравшись после 5-часового вечернего чая на обычную прогулку, приглашенные отделились от остальных товарищей и завернули в лазарет.
— Извините, господа, что я вас принимаю в таком, не совсем салонном, облачении, — развязно встретил их хозяин-Пушкин, запахивая на груди свой больничный халат. — Прошу садиться.
Гости, пошучивая также, расположились кругом на чем попало: на кровати, на столе, на табуретах.
Всем было очень любопытно прослушать новейшее произведение первенствующего собрата. Но ни у кого нетерпение не выражалось так явственно, как у Кюхельбекера. Присев было на край кровати, он тотчас вскочил опять на ноги, потому что и сам Пушкин со своими стихами в руках остался стоять посреди комнаты.
— Позволь мне, Пушкин, стать около тебя, — проговорил он заискивающим голосом. — Ты ведь знаешь, я немножко туг на ухо от золотухи…
— Хорошо! — сказал Пушкин. — Только ты все же не стеклянный. Отойди-ка от света.
— Ах, прости, пожалуйста!
— Так и быть, прощаю. Пьеса моя, господа, носит название "Пирующие студенты". По заглавию вы уже, конечно, догадываетесь, что студенты эти — мы.
— Эге! Вот оно что! — обрадовался Кюхельбекер и стал потирать руки. — Но когда же мы, однако, пировали?
— А ты, видно, прозевал? Поздравляю! Пирушки наши, Сергей Гаврилыч, как вы знаете, происходят у профессора Галича и в действительности самые трезвые, — продолжал Пушкин, обращаясь к гувернеру, — чай да булочное печенье, но в стихах позволителен некоторый полет фантазии, licentia poetica (поэтическая вольность).
— Ну ладно, читай! — нетерпеливо перебили его товарищи.
— Друзья! Досужный час настал,Все тихо, все в покое… —
начал поэт. Все кругом притаилось; можно было, кажется, расслышать полет мухи, если бы в то время года водились мухи. Но вот автор предлагает избрать президента «пирующих». Кого-то он назовет? -
Апостол неги и прохлад,Мой добрый Галич, vale!..Главу венками убери —Будь нашим президентом…
— Браво! Браво! — раздались вокруг одобрительные голоса.
— Дайте же ему читать, господа! — умоляющим тоном промолвил Кюхельбекер.
Пушкин продолжал:
— Дай руку, Дельвиг! Что ты спишь?Проснись, ленивец сонный!Ты не под кафедрой сидишь,Латынью усыпленный.Взгляни: здесь круг твоих друзей…
При первом же обращении Пушкина к своему другу-поэту взоры всех присутствующих устремились на Дельвига, на бледных щеках которого вспыхнула даже легкая краска. Но вскоре оказалось, что автор никого из приятелей-поэтов не обошел, и, когда он называл того или другого, остальные, кивая, подмигивая или просто улыбаясь, оборачивались к называемому. Сейчас за Дельвигом упоминался известный мастер на экспромты и эпиграммы, Илличевский:
Остряк любезный! По рукам!Полней бокал досуга!И вылей сотню эпиграммНа недруга и друга!
За Илличевским следовал князь Горчаков, "красавец молодой, сиятельный повеса", а за Горчаковым — Пущин. Когда Пушкин начал только:
— Товарищ милый, друг прямой,Тряхнем рукою руку… —
и машинально протянул к нему руку, — Пущин, в порыве дружбы, схватил ее да так тряхнул, что у Пушкина суставы хрустнули, и он невольно вскрикнул.
— Да разве в самом деле больно? — всполошился Пущин и принялся растирать пальцы друга.
— Эй, фельдшер! Свинцовой примочки! — крикнул шутливо Илличевский.
— Шпанскую мушку! — подхватил кто-то другой. Среди общей веселости Пушкин закончил куплет, посвященный Пущину:
— Нередко и бранимся…И тотчас помиримся.
— Да как с тобой не помиришься, голубчик? — вполголоса заметил Пущин.
Едва замолкший смех опять возобновился, когда очередь дошла до Яковлева:
А ты, который с детских летОдним весельем дышишь,Забавный, право, ты поэт,Хоть плохо басни пишешь…
— Да я никогда и не рассчитывал, господа, угоняться за вами, — скромно отнесся Яковлев к трем светилам лицейским: Пушкину, Дельвигу и Илличевскому.
— Ну что ж это, право! Совсем слушать не дают! — заворчал опять Кюхельбекер, который, как видно, уже смутно чуял, что и на его пай перепадет стишок.
Но ему пришлось несколько потерпеть: ранее его были упомянуты еще двое: Малиновский -
…повеса из повес,На шалости рожденный,Удалый хват, головорез,Приятель неизменный… —
и Корсаков, "певец, любимый Аполлоном", воспевающий "властителя сердец" "гитары тихим звоном".
"Неужели он меня одного забыл? — мелькнуло в голове Кюхельбекера, когда по интонации голоса чтеца можно было уже заключить, что чтение подходит к концу. — За что ж такая немилость?"
— Где вы, товарищи, где я?Скажите, Вакха ради.. —начал Пушкин последний куплет. —Вы дремлете, мои друзья,Склонившись на тетради…Писатель за свои грехи!Ты с виду всех трезвее;Вильгельм, прочти свои стихи,Чтоб мне уснуть скорее.
Эффект от заключительной эпиграммы вышел полный. Кюхельбекер, почти помирившийся уже с мыслью, что он забыт, был ошеломлен, как ударом кулака в лоб; остальные же слушатели, забыв уже про автора, как по уговору, всей гурьбой кинулись к Вильгельму и, наперерыв прижимая его к груди, приговаривали:
— Вильгельм! Прочти свои стихи -
Чтоб нам уснуть скорее!
Теснимый со всех сторон, Вильгельм рычал, как медведь, неуклюже отбиваясь. Когда же, благодаря заступничеству Пушкина, он высвободился наконец от непрошеных объятий, то Пушкин должен был, по настоятельной его просьбе, вторично прочесть стихи сначала, причем Кюхельбекер, по своему природному добродушию, сам уже с другими смеялся над усыпительностью своих стихов.
— С Дельвига ты начал, мною кончил, стало быть, он — альфа, а я — омега лицейских "снотворцев", — самодовольно сострил он.
— С тою только существенною разницею, — пояснил острослов Илличевский, — что ты «снотворствуешь» в действительном залоге, а Дельвиг в страдательном, ты усыпляешь, а он засыпает.
По поводу приведенного выше стихотворения "Пирующие студенты" кстати будет здесь подтвердить еще раз то, что говорил Пушкин Чирикову о собраниях у профессора Галича: как свидетельствуют участники этих собраний, «пирушки», описываемые во многих лицейских стихах Пушкина, происходили исключительно в пылком воображении молодого поэта, подобно тому как он свою "монастырскую келью" в лицее "для красоты слога" очерчивает в послании "К сестре" так:
Стул ветхий, необитыйИ шаткая постель,Сосуд, водой налитый,Соломенна свирель…
От солдатской «муштровки» надзирателя Фролова лицеистам необходимо было какое-нибудь убежище, где бы можно было им поразмять члены, перевести дух; и вот таким-то убежищем служила уютная комнатка гостеприимного Галича. За стаканом чая да трубкой действительно запрещенного табаку они могли тут по душе наговориться — о чем? Да прежде всего, разумеется, о своих литературных делах. В одном из своих посланий к Галичу Пушкин пишет:
Смотри, тебе в наградуНаш Дельвиг, наш поэт,Несет свою балладуИ стансы винограду…И все к тебе нагрянем —И снова каждый деньСтихами, прозой станемМы гнать печали тень.
Но чтением друг другу собственных своих юношеских опытов далеко не исчерпывались эти беседы лицеистов. Зачитываясь вновь выходящими журналами, всевозможными историческими и даже философскими книгами из лицейской библиотеки, они, под свежим впечатлением прочитанного, имели неодолимую потребность обмениваться возбужденными в них новыми мыслями, изощряться в «празднословии» и «праздномыслии» (собственные выражения Пушкина).
