Леонид Зуров - Иван-да-марья

— Почему? — спросила Кира.

— Там начинаются пороги, о которых никто не знает и на которых никто из горожан не побывал. Там-то, на порогах, единственный в обход города переход через нашу глубокую реку, и там было укрепленное место — Лабута. Там были поселены боевые дружинные люди для обереги и охраны, занимавшиеся бортничеством, рыбной и звериной ловлей и пахотным делом. Там родилась Ольга, жена Игоря, родившая Святослава, что добыл свободный, уже утерянный в те времена новгородскими и киевскими славянами выход к теплым южным морям.

— А вы там были?

— Как же. Я и в часовне из Ольгиного источника воду пил.

— Тут у вас света столько же, как на юге, — говорила Кира.

— Облака светят, — объяснял брат, — отражают свет вод. Тут речная дорога была, а вот там, — говорил он, — можно было, не зная этих боров, легко заблудиться и к медведям в гости попасть, и ребят в старину пугали рысями и медведями. Тут они лакомились медом, залезая на бортовые сосны и лапой из дуплины мед загребая, а потом, едва отбившись от пчел, спали пьяные от старого меда. Как говорили мне старики, в дуплинах были накоплены запасы меда, и он в древесных дуплах сам начинал бродить от старости.

— А весной тут ландышей много, — говорила Зоя, — и каких крупных, чистых.

Кира таких мест еще и не видела, все тут для нее было ново, и я рад был, что с нами брат, потому что если я и знал об этих местах, то со слов брата и Зазулина. Кира восторженно все вбирала в себя, и как хорошо было идти всем вместе, все здесь очаровывало — чистота, сухость божественного света и весь этот с закругленными хвойными вершинами бор, как казалось мне — остаток священного языческого солнечного божества, с чистыми водами, песками, корнями.

Я слышал даже шелест прозрачных сосновых шелушен, а грудь моя была наполнена запахом вытекающих из трещин смол, столь обильных в этом году, и живым дыханием зеленой хвои.

Кира ушла вперед, мы были у боровой прогалины, когда услышали ее веселый голос.

— Не бойся. Куда ты? Постой, — кричала она кому-то вдогонку.

— Ты кому кричала? — спросила Зоя, а я уже заметил пятки уносившейся девчонки и мелькнувшее меж стволов красное платье.

— Маша, — сказала она, сидя, растерянная и радостная, на поляне.

— Где она? Какая Маша?

— Тут девочка цветы собирала. Да нет, ты ее не увидишь. Убежала. Одна скрылась, а с другой, что цветы собирала, я успела только два слова сказать. Пуглива, как дикарка.

— Федя, — закричала тут и сестра, — сюда, к нам. Кирочка, милая, ты их нашла. Это наши боровые бессмертники.

— Это не я напала на них, а та Маша. С деревенской девчонкой их собирала. «Вы что тут?» — спросила я. «А цветы рвем». — «Какие?» — «Да что ты, не видишь? Кошачьи лапки». Я их сразу узнала. А как увидели, что вы идете, сразу вспорхнули. Куда там. Бросила цветы и убежала. Теперь ее и с ветерком не догонишь. Ах, прелесть какая, — говорила Кира. — Я так и подумала, что это они.

Тут росли боровые цветы на тоненьких, серебристо-зеленых стебельках, когда-то и мои любимые, что высыпают на открытых солнцу полянах в бору да на кочках в подлесных местах. Сестру охватила восторженность, и они обе превратились в девчонок.

— Смотри, какой чистенький, белоснежный, — говорила Кира с горячностью и в то же время с трогательной нежностью, — а тот нежно-розовый. — И она собирала их, совершенно забыв обо всем. Я оглянулся на брата.

— Напали на кошачьи лапки, — сказал я ему, как взрослый. — Теперь их отсюда не уведешь, пока все не соберут. Подумать только, да ведь они совершенные еще девчонки.

Ну да, и я в детстве с радостью собирал их в этом бору на какой-то другой поляне — мы жили тогда на зазулинской даче, срубленной из бревен, проконопаченных белым и зеленоватым мхом, и мама приводила нас сюда. Мы разувались, и так было приятно ходить с сестрой босиком по теплому песку — а он, горячий, приятно щекотал подошвы. Помню, и я так же опустился на сухую дерновину, где росли подсушенные солнцем, но молоденькие бессмертники, и в боровых этих цветах, их горьковатом запахе, в их неожиданной нежной окраске и в их сложенном как бы пальчиками цветке было что-то трогательное, как будто созданное для детской радости. С этими цветами у меня связано столько солнечного света и детских деревенских доверчивых глаз, и я вспомнил, как одна быстренькая и умная деревенская девочка любила со мною играть, а потом учила сестру плести из бессмертников веночки.

— Смотри, — говорила в это время Кира, стоя на коленях, — вот и малиновый. Какая прелесть.

— А знаешь, почему деревенские называют их кошачьи лапки? — спросил я ее.

— Я когда-то спросила, — сказала сестра, — спросила, почему они кошачьи лапки, а девочка в ответ погладила меня цветами по щеке. «А вот, — ответила, — смотри, как цветки-то сложены — как пальчики у котенка». И они шелковистые, если вот так по щеке проведешь. Федя, ты ведь больше меня любил их собирать.

— Ну да, — ответил я, — когда-то, — и посмотрел на брата. Тот, понимая мои чувства, радовался, очутившись на воле, а Кира с сестрой увлеклись.

— Зойка, розовые и белоснежные. Иван Тимофеевич, смотрите, какие чистенькие и словно бархатные.

Переходя с места на место, они собирали цветы в Зоину шляпу, присаживались, стоя на коленях.

— Посмотри, — говорил я брату, — ведь их теперь от цветов не оторвешь. Да вы все оборвете.

— Вы идите, а мы вас догоним.

— Да у вас и так руки полны.

— Вот я их заверну в платок, — вместо ответа говорила Кира, — а после мы их разберем. Только ножки у них такие коротенькие.

— Они и солнца не боятся, — сказал брат, он не хотел отходить и помогал им, да и я взялся набирать, — засыхая, они свой цвет не теряют, в соборе в Лабутах я видел — из них венки плетут на икону Богоматери. Старухи, я помню, называли их Ольгиными цветками, потому что, по преданию, Ольга была из крестьянской семьи.

Дышалось здесь так-то легко. Я, убежав вперед, пробовал голос, и мы с братом перекликались, а Кира, выпрямляясь и поправляя волосы, слушала эхо.

— Хоп, хоп, — отвечал мне брат. — Так охотники дают о себе знать, — объяснял он Кире. — Я здесь. Стою на месте. Или же — идите ко мне.

— Ау, — кричала Кира с удовольствием, и эхо отвечало то ей, то брату. И я пробовал голос.

— Я как-то растерялась, закружилась, — потом сказала сестре Кира, — и даже не представляю больше, откуда мы пришли.

— Да, — обращаясь к брату, сказала Зоя, — где мы теперь? Мы не заблудились?

— Нет, — отвечал он, — мы на правильном пути.

А Кира смеялась, ей было все равно.

— Как хорошо, — говорила она, — сегодня заблудиться. Я у вас в гостях, а где север, где юг, уже и не знаю. Я вам верю, ведите, — говорила она брату и была какая-то легкая и необыкновенно открытая, а он был счастлив, и мы взбирались вслед за ним и скользили по хвое, сбегая. И если он останавливался, то место действительно было хорошее. Он нас так и вел и узнавал: да, ничего тут не изменилось. Я не видел ни у кого таких глаз — светлых, еще более посветлевших от летнего загара и как бы принявших в себя за день много полевого простора и солнца. Таким его и запомнил.

— Куда же мы теперь? — спросил и я, не узнавая места.

— Куда? — улыбаясь и не глядя на меня, ответил он. — Я вас поведу к деду за медом.

— Погоди, Ваня, к какому деду?

— А вот увидишь.

— Мы еще не были здесь, Ваня, я не помню, чтобы мы здесь когда-либо были, — сказала Зоя.

— Как же ты забыла эти места? Вот там, вдали, деревня, из которой взята Ириша. Вон Забавино, тут у нее всюду родня.

— Боже, а я не узнала! — воскликнула с радостью Зоя.

— Да мы подошли к ней с другой стороны.

Сосны редели, и открывались солнечные ржаные поля. Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдем, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчелы летят.

— Начнут брать, когда вереск зацветет. Тут в августе, — говорил Кире брат, — вереск до того полон меда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идешь.

Мы вышли на проселок, а там начинались ржаные поля — вначале под бором жидкая рожь, и на этих реденьких полях было много отцветающих и выгоревших на солнце васильков, а потом брат повел нас по мягкой, пыльной дороге, и после бора все было полно светом. День был просто удивительный по обилию солнца и света. Это тепло, исходящее от земли, и дуновение ветерка, и солнце сильное, и золотистый цвет спелой ржи, и свет облаков — вот все, что и сейчас, как и течение наших рек, таинственно живет в моей благодарной памяти и крови, ибо и кровь мою воспитывала наша земля и речное течение. Вот за что всегда сердце мое благодарило родную землю в самые тяжелые дни.

Мы медленно шли, а тут было чудесно. Сухо и горячо шумела золотистая рожь, с полей доносило сытный и телесный даже запах ржаных зрелых хлебов.