Григорий Федосеев - Смерть меня подождет
-- Скручивается она на нем в лесу. Понимаю, что нужно...
-- Тпру... -- вдруг послышался голос Пашки. -- Здравствуйте, тетя Марфа.
-- Ты что так рано, мы еще не завтракали, -- сказала она.
-- За дядей приехал, -- ответил он, подходя к Петьке. -- Здорово, мужик! Где твой Борька? Убежал?
-- Тише, спит... -- прошептал мальчишка, пригрозив пальчиком.
Я поблагодарил хозяйку за гостеприимство, распрощался с толстопузым Петькой, и мы уехали.
Кудряшка лениво шагала по занесенной снегом дороге. Точно зачарованная, стояла старая тайга, принарядившаяся, посвежевшая.
-- Василий Николаевич здоровенного козла сшиб, еле стащили с седловины. А вы, значит, того? Дедушка промажет, начинает хитрить, дескать, мелкая дробь попалась или веточка не дала выцелить... -- говорил Пашка, явно вызывая меня на разговор.
Но я все не мог оторваться мыслями от лесной избушки. Так и запечатлелся козел, ласкающийся к Марфе, с повисшим на нем Петькой...
Снова потянулись скучные дни ожиданий. Уже взбунтовались реки, прошел ледоход. Забурела тайга. Молодые березки, тальнички, осинник стоят еще голые, но почки уже набухли, и какой-то нежный, едва уловимый, розоватый налет, -- след пробудившейся жизни, -- растекается по веткам. Чувствуется, что вот-вот, как только по-настоящему пригреет солнце, все доверчиво раскроется, зазеленеет, расцветет яркими красками, и могучая тайга зашумит по-весеннему. И тогда в лесу все станет понятным, доступным, прекрасным. Только птицы не ждут, торопятся. День и ночь в воздухе шелест упругих крыльев и радостный крик возвращения. Он выворачивает всю мою душу. Ах, если бы они взяли меня с собою на север!
Обстоятельства складываются так, что мы должны будем отправиться вверх по реке Зее и обследовать Становой к западу от Ивакского перевала. Эти горы не посещались людьми, никто не знает, что встретит там путешественник. В прошлом году, когда искали перевал, мы с Улукитканом видели их издали с вершины, и теперь они представляются мне в виде беспорядочного нагромождения хребтов, изъеденных ущельями, покрытых курумами, с глубокими цирками, врезанными в каменные корпуса. Мы, вероятно, попадем туда раньше других. Нам придется сказать первое слово об этих горах и там пережить то, что невозможно даже заранее представить.
Мысленно мы давно уже бродим по Становому, и порой, точно в яви, заноют на плечах старые натертости от лямок тяжелой котомки или вдруг послышится грохот камней под ногами удирающего стада снежных баранов. Невольно вздрогнешь и с болью поймешь, что ты еще далеко от гор, от заманчивых мест.
Двадцать шестого мая мы получили телеграмму из Аянской бухты, что Трофим поправляется и дней через десять будет выписан из больницы. Я оформил приказ о предоставлении ему двухмесячного отпуска, и мы стали собираться в путь. Как-то вдруг полегчало на душе. Трофим уедет к Нине, отдохнет, и оба вернутся к нам. Я рад за них, они достойны счастья.
...Машину загрузили с вечера. Вылет назначен на восемь часов утра. Закончив с делами в штабе, я еще засветло пришел домой и только разделся, как послышался стук в дверь.
-- Заходите!
Дверь тихо скрипнула, и в образовавшуюся щель просунулась нога, обутая в унт. Затем показались два косача, заткнутые за пояс головами. Я сразу догадался, кто это пожаловал.
-- Проходи, что остановился?!
-- За гвоздь, однако, зацепился, -- слышится за стеной ломкий мальчишеский голос, но сам Пашка не показывается, трясет косачами, явно дразнит. Я хотел было втащить его, но парень опередил меня, уже стоял на пороге в позе гордого охотника: дескать, взгляни, каков я и на что способен!
-- Где же это тебя угораздило, да еще двух? -- говорю я, с напускной завистью рассматривая птиц и заранее зная, что этого-то от меня и добивается парнишка.
Стараясь держать косачей впереди, Пашка боком высунулся на середину комнаты, стащил с головы ушанку и вытер ею грязный пот на лице.
-- Там же, по Ясненскому, где коз гоняли. Поедете? Страсть как играют. Иной такие фигуры выписывать начнет, -- и, склонив набок голову, растопырив полудугою руки, он задергал плечами, пытаясь изобразить разыгравшегося на току косача. -- В которых местах много слетится, как зачуфыкают да замурлыкают, аж дух забирает. Другие обзарятся -- по-кошачьему кричат... Эх, и хорошо сейчас в тайге!
-- Не соблазняй, не поеду. Завтра улетаем и до осени не увидимся.
-- Значит, не поедете...
И парнишка вдруг охладел. На лице потухло оживление. Неловко переступая с ноги на ногу, Пашка выдернул из-за пояса косачей и равнодушно бросил к порогу.
-- Еще и не здоровался, а уж обиделся. Раздевайся, -- предложил я ему.
-- Значит, зря я вам скрадки налаживал на токах, -- буркнул он, отворачивая голову. -- Думал, поедете, заночевали бы у костра, похлебку сварили из косача -- ну и вкусная же!
В кухне зашумел самовар, и хозяйка загремела посудой.
-- Пить охота, -- сказал Пашка. -- Я нынче со своей кружкой пришел. У вас чашечки маленькие, из них не напьешься.
Он достал из кармана эмалированную кружку и уселся за стол.
-- Я хочу что-то у вас спросить, только дедушке не сказывайте, рассердится, а мне обижать его неохота. Можно мне в экспедицию поступить работать? -- И, не дожидаясь ответа, заторопился: -- Я в тайге не хуже большого, любую птицу поймаю. А рыбу на обманку -- за мое почтение! Петли на зайцев умею ставить. В прошлое воскресенье водил в тайгу городских ребят. Смешно, -- они, как телята, след глухариный с беличьим путают, ель от пихты отличить не могут. Я даже дедушку на днях пикулькой подманул вместо рябчика. Ох, уж он обиделся! Говорит, ежели ты, Пашка, кому-нибудь об этом расскажешь, портки спущу и по-праздничному высеку!
-- Ну, это уж привираешь... Как это ты мог дедушку-таежника обмануть? -- перебил я его, раззадоривая.
-- Вам расскажу, только чтоб дедушка не узнал, -- предупредил он серьезно, пододвигая ко мне табуретку и опасливо покосившись на дверь. -Вчера прибежал ночевать в зимовье к дедушке, да запоздал. Ушел он в лес косачей караулить. Ну и я туда же, его следом. Места ведь знакомые. Подхожу к перелеску, где ток косачиный, и думаю: дай-ка пошучу над дедом. Подкрался незаметно к валежине, достал пикульку и пропел рябчиком, а сам выглядываю. Ухо у дедушки острое -- далеко берет. Вижу: он выползает из шалаша, шомполку в мою сторону налаживает, торопится, в рот пикульку засовывает. И поет: "Тии-и-ти-тии". Я ему в ответ потихоньку: "тии-и-ти-тии". Он припал к снегу, ползком подкрадывается ко мне, а сам ружье-то, ружье толкает вперед, глаза варежкой протирает, смотрит вверх. Это он на ветках рябчика ищет. Ему и невдомек, что Пашка свистит. Я опять: "Тии-ти-тии". Метров на тридцать подполз он ко мне и вдруг ружье приподнял да как бухнет по сучку. Я и рассмеялся. Вот уж он осердился, с лица сменился, думал, подерет. Для этого, говорит, я тебя, негодник, учил пикать, чтобы ты деда обманывал? И пошел, и пошел... Возьмите с собою! -- вдруг взмолился Пашка, меняя тон.
-- Хорошо, что ты любишь природу, но чтобы стать путешественником, нужно учиться и учиться. А у тебя вон с арифметикой нелады...
У Пашки сразу на лбу выступил пот. Парень повернулся на стуле и торопливо допил чай.
-- Что же ты молчишь? Или неправда?
-- Вчера с дедушкой вместе решали задачу насчет автомашин с хлебом. Он говорит: я умом тут не соображу, мне нужно натурально, а пальцев-то на руках не хватает для счета -- машин много. Он спички разложил и гоняет их по столу взад-вперед. Вспотел даже, разгорячился. Бабушка и говорит ему: "Ты бы, Гурьяныч, огурешного рассольцу хлебнул, может, легче будет, к автомашинам ты же не привышный". Даже богу стала молиться, чтобы задача у нас с дедушкой сошлась.
-- Ну и что же, решил он?
-- Нет, умаялся да так за столом и уснул. А бабушка поутру баню затопила, говорит, еще чего доброго от твоих задач дед захворает. Всю ночь бредил машинами.
-- Это уж ты выдумываешь.
-- Не верите? -- и Пашка засмеялся.
-- А сам-то ты решил?
-- Решил. Только неверно... Вы когда полетите? -- вдруг спросил он, явно отвлекая меня от нежелательного разговора.
-- Завтра утром.
-- Я приду провожать. Охота взглянуть на самолет, а без вас не пустят.
В комнату вошел Плоткин, и наш разговор оборвался. Пашка засуетился, стал собираться и исчез, забыв косачей.
-- Вот вам настоящий болельщик, -- сказал Рафаил Маркович. -- Нет дня, чтобы он не забежал в штаб или к радистам узнать, есть ли какие новости. Когда искали Королева, он часами просиживал у порога. Вы его не пускайте к себе, ведь он совсем забросит школу.
-- Можно? -- вдруг послышался голос Пашки. -- Чуть не забыл!
Он схватил со стола свою кружку, за ним захлопнулась наружная дверь.
Мы рассмеялись: хитрец, ведь он подслушивал, что будем говорить про него!
Пашка, пользуясь нашим покровительством, с утра уже был у самолета и с любопытством осматривал его -- ощупывал руками, заглядывал внутрь, удивлялся. Он, кажется, завидовал не только отлетающим, но даже тюкам и ящикам, которые грузили в машину.
