Николай Лесков - На ножах

– Довольно оригинально, – ответил Подозеров.

– Оригинально? Очень о вас сожалею, если это вам только оригинально. Нет, это-с грандиозно. Я уважаю крупные черты и верность себе даже в заблуждениях.

– Да, я даже с удовольствием слушаю про это высокомерие о сделках; а что до браков, то ведь они самим же женщинам нужны.

– Нужны, да, нужны, особенно для таких, как те стриженые барышни, которые, узнав от Ванскок о моем предложении и о ее благородном отказе, осаждали меня вчера и сегодня, чтоб я вместо Ванскок «фиктивно» женился на них. Да, да, да: для этих браки нужны, а для меня и благородной Ванскок – нет: мы и так хороши.

– А что же вы всем другим вместо брака дадите?

– А ничего не дадим! Не наше дело. Мы знаем, что для нас не надобно, а что вам нужно – вас касается. Вы нас победили больше, чем хотели: и установляйте свои порядки, да посчитайтесь-ка теперь с мерзавцами, которые в наш след пришли. Вы нас вытравили, да-с; голодом шаршавых нигилистов выморили, но не переделали на свой лад, да-с. Великая Ванскок издохнет зверенышем и не будет ручною скотинкой, да-с! А вон новизна… сволочь, как есть сволочь! Эти покладливее: они какую хотите ливрею на себя взденут и любым манером готовы во что хотите креститься и с чем попало венчаться… Ну, да довольно. Прощайте, я спешу в десять часов на поезд.

– Как на поезд? разве вы нынче уж и уезжаете?

– Непременно; вон там, у двери, и мешок мой, да и что мне здесь делать? Довольно: Ванскок меня укрепила, что не все-с, не все зверки в скотин обратились, есть еще люди, каких я любил, а вам я не нужен. Ведь вы к нам назад не поедете?

Генеральша промолчала.

– Молчите, значит я угадал: не поедете, и прекрасно, право, не тратьте-ка попусту время, смерть медлить не любит.

– Ну, пусть же ее подождет, я еще не жила, – отвечала генеральша.

– Да; вы поживите и, пожалуйста, хорошенько поживите: вы ведь русалочка, в вас огонек-то и под водой не погас. Ну и прекрасно, когда же ваша свадьба?

– Скажите, когда? – повторил этот вопрос, подходя и беря ее руку, Подозеров.

– Вы помните сами, как это нам завещано, – ответила Александра Ивановна.

– В том письме сказано: «как можно скорее».

– Надо так и…

– Так послезавтра?

– Филетер Иванович!

– Что-с?

– До послезавтра… для моей свадьбы вы можете здесь подождать?

– Извольте, могу, но дело в том, что вам надо меня где-нибудь спрятать, а то меня эти барышни очень одолели с своим желанием вступить со мною в брак.

– Ну, мы вас скроем, – отвечал с улыбкой Подозеров, уводя Форова к себе.

Через два дня, вечером, он и его жена провожали майора на станцию железной дороги.

– И вот мы муж и жена, и вот мы одни и друг с другом, – сказал Подозеров, отъезжая с женой в карете после ухода поезда.

– Да, – уронила тихо Александра Ивановна.

– Ты хочешь молчать?

– Нет; я хочу жить! – отвечала она и, обвив руками голову Подозерова, покрыла ее зовущими жить поцелуями.

Год спустя, у двери, на которой была прибита дощечка с именем Подозерова, позвонил белокурый священник: он спросил барина, – ему отвечали, что его нет теперь дома.

– Ну, госпоже доложите, что приезжий священник Евангел, – произнес гость, но прежде чем слуга пошел исполнить его просьбу, в комнатах послышался радостный восклик, и Александра Ивановна, отстранив человека, бросилась священнику на шею.

Тот вдруг заплакал и потом, оправясь, сказал:

– Дайте же войти: нехорошо в дверях попа целовать.

– Вы, разумеется, у нас остановитесь?

– Могу, для того, что и вещи мои еще здесь на дрожках.

Александра Ивановна послала за вещами, устроила Евангелу уголок, напоила его чаем и показала ему своего сына.

– Хорош, – оценил Евангел, – да вам и надлежит не быть смоковницей неплодною: я думаю, вы добрая мать будете.

Та сделала тихую гримаску и с укоризной себе проговорила: «балую его немножко».

– Немножко ничего, – ответил Евангел, – а много опасайтесь. У госпожи Глафиры Васильевны тоже родился сын.

– Вот! мы о них мало слышим.

– Да, разъединились вовсе, но того-с… она того… балует ребенка очень, и одна ей в нем утеха.

– Говорят, она несчастлива?

– Свыше меры. Наказан страшно темный путь в ее делах. Сей муж ее – ужасный человек-с: он непременно тайну какую-нибудь ее имеет в руках… Бог знает: говорят, что завещание, которым ей досталось все – подложно, и будто бы в его руках есть тому все доказательства; но что-нибудь да есть нечисто: иначе она ему не отдала бы всего, а ведь она в таком бывает положении, что почасту в рубле нуждается!

– Я это слышала, что будто даже Форов ей ссужает деньги.

– Он почти весь свой пенсион ей отдает.

– И та берет?

– Ну, вот подите ж? Да что и делать: не на что за лекарством послать, ни мариландской папироски выкурить. А у Ропшина просить тяжеле, чем занять у Форова.

– Однако, какая ужасная жизнь!

– О, она наказана жестоко.

– А вот и мой муж идет! – воскликнула Александра Ивановна, заслышав знакомый звонок.

После радостных свиданий и обеда, Евангел, удалясь с Подозеровым в его кабинет, обратился к нему с грустным видом:

– Не хотел я для первого свидания огорчать Александру Ивановну и не все ей сказал. Ведь Форов, знаете, тому недели с три, из-за Глафиры так жестоко с Ропшиным поругался, что при многих гостях дал ему слово публично в собрании дать оплеуху; пришел гневный ко мне, лег в бане поспать и…

– Не проснулся?

– Вы отгадали.

– Значит, последний из нигилистических могикан свалился.

– Да вот в том-то и дело, что еще был ли он тем самым, чем старался казаться!

– А что? Нет, я думаю, что Форов до известной степени был себе верен.

– До известной степени, это, пожалуй, так. А то ведь его окостенелая рука тоже была с крестным перстосложением. Никто же другой, а сам он ее этак сложил… Да может и враждовал-то он не по сему глаголемому нигилизму, а просто потому, что… поладить хотел, да не умел, в обязанность считал со старою правдой на ножах быть.

– Пожалуй, вы правы; ну а что скажете, как Висленев?

– Здоров как стена. Паинька сшила ему ватошничек из зеленого платья покойницы Веры, он взял и говорит: «Вот что меня погубило: это зеленое платье, а то бы я далеко пошел». Он-таки совсем с ума сошел. Удивительно, право: чего не было – и того лишился! Кой же леший его когда-то политикой обвинял? А? Я этому тоже удивляюсь.

– Все удивительно, отец Евангел, – вы были бунтовщик, я – социалист, а кому это было нужно?

– Не понимаю.

– И не поймете.

– Именно, именно, как проведешь пред собою все, что случилось видеть: туман, ей-богу, какой-то пойдет в голове, кто тут ныне самого себя не вырекается и другого не коверкает, и изо всего этого только какая-то темная, мусорная куча выходит.

– Да, да, нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи этак на ножах, которыми кому-то все путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всем этом ясно: все это пролог чего-то большого, что неотразимо должно наступить.

Примечания

1

с Богом (лат.).

2

для себя прусскую кислоту (лат.).

3

прежняя (франц.).

4

у вас (франц.).

5

дорогой друг (франц.).

6

представление о чести (франц.).

7

если я пойду вперед, следуйте за мной; если я отступлю, убейте меня; если я погибну, отомстите за меня (франц.).

8

продавщицу (франц.).

9

под Беранже (франц.).

10

чтобы провести время (франц.).

11

тем лучше (франц.).

12

Сумерки (франц.) – «Пора меж волка и собаки» (А. С. Пушкин).

13

«О, как приятно и почетно умереть за родину!» (Гораций)

14

из-за любви (франц.).

15

Слушайте… Слушайте! (франц.)

16

Не можете ли повторить? (франц.)

17

канонизирован папой (франц.).

18

Господи (франц.).

19

фактически (лат.).

20

Горькая (минеральная) вода (нем.).

21

Вот довольно странное дело! (франц.)

22

Я не вижу в этом ничего невозможного, мадам (франц.).

23

Сударь!.. Что вы хотите сказать? (франц.)

24

Как вы сделали это? (франц.)

25

нужно принимать свет таким, как он есть (франц.).