Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов

   -- Так-так-так,-- сказал он, насвистевшись.-- Так-так-та-ак!..

   Мать повеселела. Ласково притронувшись к плечу его, она спросила:

   -- Поговеть не думаешь? Сердокрестная неделя уж...

   -- Поговеть? -- Отец задумался. -- Можно поговеть.

   Мать обрадовалась пуще.

   -- Поговей! -- воскликнула она. -- Вот увидишь, легче станет.

   -- Мо-ожно, -- повторил отец. -- Отчего нельзя?

   Причесавшись еще раз, он пошел к вечерне, а вернулся к третьим петухам пьянее грязи.

   -- Малаша! Ваня! Мотечка! Милые мои! Голубяточки! -- кричал он с улицы. -- Говельщик ваш идет, встречайте...

   Стуча зубами, мать металась по избе. Я залез под лавку... Мотя торопливо одевалась...

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Слава в вышних богу... Упокой, господи, рабов твоих... -- бормотал отец, с трудом переступая избяной порог.

   Он был без шапки, бледен, с разорванным воротом новой рубахи. Войдя, ткнул ногою овцу, которая с ягненочком жевала сено у лежанки, осмотрелся мутным взглядом, мотнул головою, засопел.

   -- Рцы, ерцы, господи помилуй... Еже словом, еже делом... Все живы?

   -- Живы, -- прошептала мать запекшимся ртом.

   -- Живы? Ну и ладно... Дай поесть... Сущую-рущую, пресвятую богородицу, тебя величаем...

   Мать нарезала хлеба, налила похлебки.

   -- И во веки веков, аминь!.. -- Отец дернул за конец столешника, еда полетела на пол. -- Жарь яичницу!.. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим...

   -- Батюшка! Петрей! Желанный мой! -- закричала мать. -- Окстись, что ты -- пост великий, какую тебе яичницу?

   -- Жарь яичницу, а то окна поломаю! -- стукнул отец кулаком о стол.

   Мать заплакала, отыскивая сковороду.

   -- Еже словом, еже делом... -- Отец опустился на колени. -- Нет... не так... постой! -- Он снял с божницы большой медный крест, родительское благословение, трижды перекрестился и поцеловал его.

   -- Слушай, -- сказал он, глядя на крест, -- исповедоваться буду... Грехи мои слушай... Двадцать лет не исповедовался, а теперь вот вздумал, на старости годов... Слушай: с восьми лет пью водку, ругаюсь матерно... и до гроба буду пить, понял? С десяти курю табак, с молодых лет бью жену... завидовал богатым... лошадей увечил, слышишь?.. Много в сердце зла имею... Не люблю людей... Кругом меня -- злодеи, я -- первый... Ну, еще что?.. -- Отец притронулся корявым пальцем к распятию,-- небось сердишься? Что ж мне делать, если жизнь моя такая... сердись не сердись, а никому не покорюсь!.. Хоть на месте истопчи!.. Хоть по жиле вытащи мою утробу! -- заревел отец, бледнея, и, схватив распятие, стал с ожесточением топтать его.

   Остолбеневшая мать пронзительно завыла:

   -- Старичо-ок! Опо-омнись!..

   Пошатываясь, отец взял ее за руку, поставил затылком к дверям, размахнулся и хлестнул кулаком по лицу. Мать затылком отворила дверь и растянулась на полу в сенях. Подбежавшую сестру отец поставил носом в сени. Падая от подзатыльника, та поползла раком.

   -- Иди третий... Эй, наследник, где ты?

   Я полез было под печку, но отец вытащил за ногу. Держа на весу, сопел и матюкался, а я ловил его за штанину.

   -- Лети! -- сказал отец, и я шлепнулся на что-то мягкое: не то на мать, не то на Мотю. Отец затворился.

   Пил отец шесть дней. С барышником Хрипуном он заездил лошадь, рыская по кабакам. На седьмой пришел в одной рубахе, хворый, желтый, щипаный, лежал долго без движения, ничего не ел, кроме капусты, ни с кем не разговаривал. Оправившись, стал работать.

XI

   Осенью мое желание сбылось: я получил в школе букварь и грифельную доску.

   Долгими зимними вечерами, когда за окном трещит мороз, а в избе так тепло и уютно, зажгут наши маленькую лампочку-моргасик, я примощусь к столу и, подобрав под себя ноги, заявляю:

   -- Ну вы, тише теперь там -- читать зачинаю.

   -- Читай, читай, -- скажут домашние, -- а мы послушаем. Чисто ли на столе-то -- книжку кабы не замарал?-- и мать прибежит смахнуть пыль рукавом.

   -- Ничего, чисто, вы не разговаривайте, а то собьете,-- и начинаю выводить нараспев: -- Ми-ша. Мы-ши. Мы-ло. Ма-ма ши-ла.

   -- Какое тут шитье, -- скажет мать, -- у меня и глаза-то ничего не видят...

   -- Да нешто про тебя это? -- крикну я. -- Мешаешь только!

   -- Ну, не буду, не буду, милый!

   -- Пи-ли-ли. Мы-ли-ли, Шли. Ма-ша тка-ла по-лот-но...

   -- Это, видно, про Жолудеву Машу -- она первая в деревне мастерица ткать холсты...

   Я опять закричу:

   -- Вот ты, мать, какая! Язык-то, словно помело в печи, -- туда и сюда... Ведь это в книжке так написано, а ты почнешь набирать, кто знает что!

   Все смеются, а я злюсь.

   -- Не выучу вот урок-то, -- обращаюсь я снова к матери, -- а тебе, видно, хочется, чтоб меня завтра на коленки Парфен Анкудинович поставил?

   -- Ох, Ванечка, я и забыла, касатик! Больше не буду, верное слово! Мне все дивно -- Маши да Саши разные набираешь, а я думаю: не про нашу ли деревню отпечатали?

   -- Про вашу, как же!.. Бестолковщина!.. Кузь-ма купил ко-зла...

   -- Ха-ха-ха! -- заливается мать: она у нас всех непонятнее была. -- Кузьма купил козла!.. -- почесывая за ухом веретеном, говорит в раздумье. -- Наточкин Кузя, должно быть, так у нас козлов-то ни у кого нету, разве в городе?.. Старик, -- смотрит она на отца, -- ты, часом, не знаешь, у кого козлы в городе?..

   И так, бывало, каждый вечер.

   Однажды, середь зимы, нам задали большой и трудный урок: полстраницы прочитать и рассказать, что в книжке писано.

   Я устроился у стола -- поближе к огоньку, рядом -- сестра вышивает, отец слушает с печки.

   -- Му-ра-вель и го-луб-ка, -- распеваю я. -- Му-рав-лю за-хо-тел...

   -- Ваньть, постой! -- свесил голову отец.-- Ты, знать, не так читаешь, а?

   Я посмотрел на его лысину, которая от лампочки блестела, как коленка, свистнул, еще посмотрел и ответил:

   -- Ты надумаешь на печи-то. Считай лучше прусаков!

   -- Верное слово, не так! -- пристал отец. -- Ну-ка, погляди получше!..

   -- Ну