Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев
Сожгли, сожгли ателье, никакого сомнения нет, хоть бы и не было этого звонка с еврейским акцентом. Вся электропроводка была в свое время тщательно продумана и по высшему «евростандарту» смонтирована под его собственным наблюдением, и теперь, мысленно пройдя всю ее метр за метром, он мог сказать наверняка, что короткого замыкания случиться не могло… Нет, приехали специалисты, профессионалы, наглые, уверенные: спокойно ключом открыли дверь, вошли, запалили и не торопясь ушли, аккуратно закрыв дверь на замок. И ведь точно не торопились: по мелко битому стеклу, по несгоревшим, хоть и тронутым огнем обрывкам на полу можно предположить, что еще до пожара со стены сорвали все снимки и от души потоптались на них. Или даже помочились.
Хотя на первый взгляд странно, что сожгли именно мастерскую, а не дачу — предмет его гордости, деревянную, «срубовую фантазию», проект которой он придумал в перекличке со старинной северопрыжской и пустовльской архитектурной традицией и которую сам возводил — разве что не с топором в руках. По крайней мере ездил на стройку каждый день и, к неудовольствию плотников (выписанных все из того же Северного Прыжа), иногда заставлял их и по два, и по три раза переделывать, переиначивать уже вроде бы сделанную работу, добиваясь совершенной гармонии — сначала в своем воображении, а потом и в практическом исполнении. В то время он много снимал, но здесь, на стройке, выходя из машины к рабочим, камеру не брал, чтобы не отвлекаться, — хотя, конечно, видел красоту их молодых крепких тел, рельефные мышцы, темный загар на руках и плечах и бледные спины и животы — точно по выкройке недавно скинутых маек.
Понятно, что мастерскую сожгли не для того, чтобы нанести существенный урон (дача раз в пятнадцать дороже), но чтобы взял он в толк, что ведет себя неправильно. Это пока не наказание, но предупреждение. Довольно мягкое, чуть ли не товарищеское. А антисемитская угроза — так, пошлая шутка непосредственных исполнителей, тех скотов, что не могли отказать себе в удовольствии не только запалить ателье, но и поглумиться над ненавистными снимками.
Нет, его нынешние оппоненты (или уже противники? даже враги?) — люди серьезные и сами до таких глупостей, как антисемитизм, не опускаются. Простая рабочая ситуация: три месяца назад ему предложили вернуться в президентскую команду, — мол, скоро начало предвыборной кампании, и лучше него никто… да много чего никто не сделает лучше него. «Пора перестать бить баклуши и заняться делом», — недопустимо фамильярно, почти развязно (что было ему несвойственно и чего никогда прежде за ним и не замечалось) заявил Костя Крутобоков, которого опять-таки он, Закутаров, пять лет назад рекомендовал советником в президентскую администрацию. Как две капли воды похожий на молодого Наполеона, женственный красавчик Костя дослужился за эти годы до зама, и ему было поручено пригласить строптивого политтехнолога и провести с ним неофициальную беседу. Впрочем, Костя сразу дал понять, что лишь транслирует и слова, и волю, исходящие «с самого верха»: «Сам хочет именно тебя…» Закутаров отказался. Через две недели его еще раз попросили подумать хорошенько — тот же Костя, но теперь уже по телефону и раздраженно, даже грубо: «Ты все взвесил?» Он взвесил — и послал Костю на… сказал, чтобы ему больше не звонили по этому поводу. Но и последствия он взвесил. И тут же отправил жену с детьми в Англию к ее родителям, — так, на всякий случай: береженого Бог бережет.
Он прекрасно понимал, что дело не в избирательной кампании — тут они и без него легко справятся, — дело в предложенной им некоторое время назад идее изменить Конституцию и продлить президентский срок с четырех лет до семи или даже до десяти. Он заговорил об этом года два назад, в конце первого четырехлетия. Тогда это был красивый тактический ход — народ «бьет челом»: мол, мы тебе, отец наш, верим, мы тебя любим, правь же нами семь лет (а в перспективе — и два раза по семь)… Но нет, Президент обращается к стране с телеэкрана и, соблюдая верность Конституции, спокойно и уверенно отказывается — и прекращает эти неуместные разговоры. И вскоре назначает дату новых президентских выборов, на которых, без сомнения, победит с семьюдесятью процентами голосов. Тонкий, красивый пиар, — кто понимает, конечно.
Теперь же речь идет не о тонкой игре, а о том, чтобы действительно сломать Конституцию — грубо, через колено: за пару лет до выборов они снова выдвинут идею увеличения президентского срока. Но это будет уже не шахматный ход, а откровенный борцовский прием: имея поддержку семидесяти процентов населения, контролируя более двух третей Думы, и с Конституцией, да и вообще со страной можно делать что угодно. Хоть пожизненное президентство вводи.
Ну, пока, может, и не пожизненное, но десятилетний срок введут, и Закутаров им тут не нужен. А нужен он, чтобы все это обставить — гармонично, красиво. Чтобы потное насилие подать общественному мнению — и в стране, и в мире — как многозначительную игру прозорливых либеральных стратегов. Вот это уж точно никто лучше него сделать не сумеет: политическая эстетика — его профессия…
Ну, и еще, конечно, его, великого Закутарова, надо держать на коротком поводке, чтобы не вздумал работать на оппозицию: зная его негативное отношение к затее, они, может, больше всего и опасаются, что уйдет к оппозиции. Считается почему-то, что он «слишком много знает». И если опасаются всерьез, то и меры предпримут серьезные.
И вот теперь, пожалуйста, сгорело ателье. Конечно, не Костя Крутобоков поджигал. Но Костино выступление «по ящику» и все сопутствующие наезды — знак, что Закутаров лишен защиты сверху, и все, кто хотел бы ему напакостить (а в этой стране он таких ой-ой как много наплодил), получают полную свободу действий. Или даже больше — молчаливую санкцию (а другой и не надо) на любые гадости. Он теперь словно голый на морозном ветру. Не исключено, что и дача сгорит. Хотя вряд ли, скорее как-нибудь отнимут, отсудят: ему уже приходила повестка в районную прокуратуру в связи с какими-то нарушениями при землеотводе. Да и то сказать, больно хорош особнячок, прямо-таки памятник архитектуры конца двадцатого века, поджигать — сердце дрогнет. Если, конечно, есть у них сердце…
Все это пришло на ум, пока он спускался от Карины с шестого этажа пешком по лестнице: даже на
