Свет в конце аллеи - Борис Михайлович Носик

из отдела сувениров, через стекло, туристы могли легко видеть, что внутри зала на первом этаже происходит самая настоящая свалка — и никто, конечно, не мог понять, раз уж Людка сама не могла понять, что же тут творится. Но через некоторое время из этой свалки вырвался весь мокрый от пота, очень красный человек в тюбетейке, и на шее у него было длинное ожерелье из рулонов туалетной бумаги, только тогда Людка и даже кое-кто из французов догадались, что это продавали туалетную бумагу. Людка стала им что-то такое говорить, про то, что раньше узбеки не знали туалетной бумаги, но теперь очень резкий скачок сознательности привел сразу к нехватке и так далее, но Людке не удалось кончить, потому что из-за угла универмага показалась новая толпа, которая с шумом продвигалась ко входу, и при этом милиция расчищала вход, чтобы можно было вкатить тележку, но через стекло сувенирного отдела видно было, что на этой тележке лежат обыкновенные женские сапоги. Среди французов возник очень быстрый, непонятный спор, и Людка не знала, как она должна участвовать в этом споре, но Марсель, умничка, объяснил им наконец, в чем главная причина — в том, что люди здесь получают слишком много денег и товары не поспевают за зарплатой. Учитель Жильбер задал ему сразу вопрос, не называется ли это инфляцией, но Марсель разделал его под орех и обвинил в правых настроениях и невежестве, потому что в этой стране, согласно всем данным, уже двадцать пять лет не было никакого повышения цен на основные продукты, почти что ни на какие.

Когда они вернулись в гостиницу, Людку вызвала толстая дама из Интурбюро, которая утром рассказывала на вступительной беседе, какая у нее с мужем типичная узбекская семья, что у них две машины и все дети учатся в университете. Теперь дама сказала, что это Людка виновата в том, что они не вовремя пошли в универмаг, вообще надо было лучше вести их в «Березку», где нет людей и поэтому никаких накладок не бывает. Она разговаривала с Людкой свысока и при этом блестела тридцатью золотыми зубами и еще ковыряла в них пальцем, так что Людка пошла наверх вся зареванная, а тут еще Марсель остановил ее в коридоре и стал говорить, что он, конечно, дал отпор этому правому прихвостню буржуазии и всегда будет отстаивать дело нашей страны, но ей, Людке, он, совершенно интимно, может сказать, что, конечно, у нас, в нашей стране, не самый настоящий социализм, а настоящий будет построен у них во Франции, когда коммунисты возьмут власть… Людка была и без того издергана своими неприятностям и, и разговором с начальницей, и звонками в номер, к тому же Марсель спросил у нее на правах друга, где бы ему на вечер можно было найти проститутку местного происхождения, так спросил, будто он у себя где-нибудь в Париже или в колонии, в общем, Людка уж тут окончательно психанула и стала кричать, что у нас тут не Франция, а первое в мире государство и что у нас нет проституции, что касается социализма, то — вот он, какой есть, а если вам не нравится, то ваше дело, ничего другого вам не будет (проституток французы, кстати, себе нашли очень просто, потому что они все разгуливали по гостинице и их пропускали без хлопот, как будто они были какое-нибудь начальство или представители прессы).

У себя в номере Людка поплакала немножко и уже начала жалеть, что она нагрубила Марселю, но оказалось, что он совсем не обиделся, а пришел к ней вечером пьяненький и сказал, что у него была такая птичка, пальчики оближешь, но чертовски дорого, дороже, чем в Амстердаме, а там все-таки больше выбора.

Назавтра у них было свободное время, и Людка ходила с пятью французами по Старому городу за базаром, они все хотели посмотреть, как там внутри, за воротами, и в конце концов Людка набралась храбрости — спросила у одного парня, как поглядеть, и этот парень (какая-то в нем была напускная лихость, потому что он преодолевал какой-то неясный запрет, а все же преодолел) тут же повел их к себе в дом, где они сели по-турецки на длинные одеяла перед телевизором, а он и его мать принесли чай, конфеты, потом лепешки, потом еще орехи, потом еще урюк. Пришла его тетушка, гостеприимство их разогревалось мало-помалу, принесли плов, еще какие-то фрукты, французы охали, ахали, появились во множестве прелестные дети, и Людка спросила, нет ли у кого-нибудь жвачки или каких-нибудь маленьких сувениров, но ни у кого ничего не было, а Жильбер даже объяснил, что у него по приезде был один маленький сувенир, но он его подарил вчера начальнику гостиницы, и теперь осталась только авторучка, но это очень дорогая ручка. Людка рада была, что узбеки не понимают их разговор, и только боялась, что узбеки в своем раже гостеприимства начнут еще дарить что-нибудь гостям, а у них ничего, ну ничегошеньки (Людке все хотелось спросить, ну почему, отчего вы все такие бедные, если у вас оклад тыща рублей в месяц на наши деньги, а колготы у вас стоят пятнадцать копеек?). Потом она успокоилась, потому что пошел вполне деловой разговор и молодой хозяин-узбек спросил наконец про джинсы (здесь все спрашивали про джинсы), а Жильбер обещал ему продать свои, старые за тридцать рублей (Жильбер был очень доволен, а молодой хозяин еще больше, потому что Жильбер не знал здешнюю цену джинсам, а молодой хозяин не знал, что Жильберовы джинсы все равно пора было выбрасывать). В конце концов они ушли нагруженные подарками и совсем растроганные (так, во всяком случае, казалось Людке, но потом она обнаружила, что французов часто раздражает и эта необъяснимая бесшабашная доброта, и угощение, и здешнее гостеприимство), и все с удивлением говорили о том, что люди в этих маленьких домиках, наверное, очень богаты Людка думала так же, потому что она примерно знала, сколько могут стоить и эти ковры на стенах, на полу, на сундуках, и цветной телевизор, и сервизы «мадонна», и хрусталь, — им с Сашкой этого всего не купить было и в десять лет, а молодой хозяин-узбек работал каким-то учетчиком в местной конторе промснабчего-то.

Людка легла отдыхать в номере. Было душно, и постоянно звонили какие-то местные сотрудники, какие-то представители «оттуда» и отсюда — все хотели с ней побеседовать, или сводить ее в бар, или просто припереться к ней в номер. За стенкой и на балконе соседнего номера шумели пьяные