Пойте, неупокоенные, пойте - Джесмин Уорд
– Доллар тридцать, – говорит она.
Мне приходится наклониться к ней, чтобы расслышать ее за раскатом грома; один громкий рвущийся треск – и небо начинает выливать воду на жестяную крышу здания – стук и шум. В вырезе ее рубашки ничего не видно, но я все равно думаю о нем, когда стою под дождем снаружи, натянув футболку на голову, как будто это может защитить меня – я и так уже весь мокрый, запах бензина смешивается с запахом мокрой земли, капли дождя стекают по лбу, слепя мне глаза и капая с носа. От всего я даже перестаю дышать. Вовремя вспоминаю об этом, запрокидываю голову назад, задерживаю дыхание и позволяю дождю стекать вниз по моей гортани. Тонкое лезвие прохлады пронизывает мое горло при глотке. Раз. Другой. Третий, потому что бензин качается медленно. Дождь закрывает и массирует мои веки. Мне слышится какой-то шепот, свистящее легкое слово, но звук тут же исчезает, когда бак издает щелчок, а сопло выходит наружу. Машина рядом теплая и уютная, и в ней мирно храпит Кайла.
– Попросил бы, если так хотел пить, – я бы тебе дала денег, – говорит Мисти.
Я пожимаю плечами, и Леони заводит машину. Я стаскиваю свою рубашку, тяжелую, как мокрое полотенце, и кладу ее на пол, а затем нагибаюсь и ищу в своей сумке другую. Надевая ее, я замечаю, что Мисти смотрит на меня в зеркало с обратной стороны пассажирской заслонки, подводя губы, которые тут же становятся ярче – их цвет из сухого розового превращаются в глянцево-персиковый; видя, что я заметил ее взгляд, она подмигивает мне. Я содрогаюсь.
Мне было одиннадцать, когда Ма решила, что пришло время для “того самого” разговора. К тому времени она из-за болезни уже проводила по нескольку часов в день в постели, под тонкой простыней – то спала, то резко просыпалась. Она напоминала какое-то из животных Па, прячущихся от жары в сарае или под одним из навесов, пристроенных к нему снаружи. Но в тот день она не спала.
– Джоджо, – позвала она.
Ее голос был словно рыболовная леска, закинутая так слабо, что ее унесло ветром. Но свинцовый грузик все же осел где-то у меня в груди, и я остановился на полпути к задней двери – я шел к Па, который работал снаружи – и зашел в комнату Ма.
– Ма? – сказал я.
– Что малышка?
– Спит.
Мама сглотнула, и это, казалось, доставило ей боль, поэтому я передал ей стакан воды.
– Садись, – сказала она, и я подвинул к кровати стул, радуясь, что она не спит.
Затем она достала откуда-то сбоку тонкую, широкую книгу и раскрыла ее на самых смущающих диаграммах, которые я только видел, на расслабленных пенисах и яичниках, похожих на карамболу, и начала рассказывать мне о человеческой анатомии и о сексе. Когда она заговорила о презервативах, мне хотелось залезть под ее кровать и там умереть. Мое лицо, шея и спина все еще горели огнем, когда она отложила книгу обратно к стене, к счастью, так, что мне ее больше не было видно.
– Посмотри на меня, – сказала она.
На ее лице после рака появились новые морщины, тянущиеся от носа до краев губ. Она улыбнулась половиной рта.
– Я смутила тебя, – сказала она.
Я кивнул. Стыд буквально душил меня.
– Ты становишься старше. Тебе нужно об этом знать. Когда-то я говорила об этом и с твоей мамой.
Она посмотрела мимо меня, на дверной проем за моей спиной, и я повернулся, ожидая увидеть там Па или Кайлу, шатающуюся и недовольную из-за слишком короткого дневного сна, но там был только свет из кухни, собиравшийся на полу перед дверью светящимся ковриком.
– Ис твоим дядей Гивеном тоже, и он, кстати, краснел еще пуще тебя.
Не может быть.
– Знаешь, твой па не умеет нормально рассказывать истории. Он рассказывает начало, но не конец. Или опускает что-то важное посередине. Или рассказывает начало, не объяснив, как все дошло до этого. Он всегда был таким.
Киваю.
– Мне приходилось собирать вместе все, что он мне рассказывал, чтобы понять общую картину. Собирать его рассказы, как пазлы. Когда мы только начали встречаться, было еще хуже. Я знала, что он несколько лет сидел в Парчмане. Знала, потому что слушала, когда не следовало бы. Мне было всего пять, когда его арестовали, но я слышала о драке в баре и потом о том, как он и его брат, Стэг, исчезли. Он пропал на многие годы, а когда вернулся, переехал в дом к своей маме, чтобы ухаживать за ней, нашел работу. Через несколько лет он начал приходить к нам, помогать моим папе с мамой с мелкими делами по дому. Делал то, делал се – много сделал, прежде чем даже представиться мне. Мне было тогда девятнадцать, а ему – двадцать девять. Однажды мы с ним сидели на крыльце моих мамы и папы и услышали, как Стэг где-то вдали идет по дороге и поет, и Ривер сказал: Есть вещи, которые движут человеком. Как течение воды внутри. Такие, с которыми ничего не поделаешь. Чем старше я становился, тем больше понимал, что это правда. То, что внутри Стэга, похоже на воду такую черную и глубокую, что не видно дна. Стэг вдруг засмеялся. Но тогда Па сказал: Парчман научил меня тому же, Филомена. Несколько дней спустя я поняла, что он пытался сказать, что вырасти – значит научиться плыть по этому течению: понимать, когда держаться покрепче, когда бросить якорь, а когда позволить потоку унести тебя. И это касается всего – простых вещей, таких как секс, или сложных, как любовь, или ситуаций, когда ты попадаешь в тюрьму с братом, думая, что сможешь его защитить.
Вентилятор жужжал.
– Ты понимаешь, о чем я, Джоджо?
– Да, Ма, – сказал я.
Не понимал, конечно. Ма отпустила меня, и я отправился во двор, к Па, который кормил свиней.
– Расскажешь еще раз? – попросил я его. – О том, что случилось, Па? Когда ты попал в тюрьму?
И он остановился и рассказал мне свою историю.
Тот двенадцатилетний мальчик, о котором я рассказывал, Ричи. Его отправили на длинную борозду. С восхода солнца и до заката мы работали там, на
