Олива Денаро - Виола Ардоне
– Отец с сыном спускают те крохи, что нам удалось отложить, на лотерею, а дочь отплясывает у всего города на виду...
Ответом ей служит лишь тихий шорох щетины по оструганному дереву.
– Ты хоть спросить-то удосужился, какие у этого синьора в отношении нашей дочери намерения? Сам эту кашу со школой заварил, сам теперь и думай, как расхлёбывать будешь!
– С девочками лаской нужно, – повторяет отец.
Я в своём углу уже все ногти сгрызла. Обо мне ведь говорят, а будто козью случку обсуждают!
– Одну дочку только моими стараниями и пристроили. Мне скажи спасибо, что Фортуната живёт как синьора, в большом доме да с прислугой.
А я думаю о ввалившихся глаза сестры в последний раз, когда видела её через окно, и хочу только, чтобы и мои глаза исчезли, чтобы никогда больше ни на что не смотрели и чтобы на меня больше никто не смотрел.
– Козимино ещё молод, так что хочешь не хочешь, а придётся тебе о нас подумать. Порядочный человек ведь кто таков? Тот, кто и семью прокормит, и о женщинах своих позаботится. Видал, как этот тип на дочь твою смотрел? Эх, кольни я тебя сейчас булавкой – что покажется? Кровь тараканья, вот что! Тараканья, понял!
Отец мешает краску, проверяет палочкой густоту, после чего доливает в банку немного воды и мешает снова. Потом, вынув кисть, с которой капает красным, протягивает её брату, невозмутимо идёт в дом, надевает ботинки, новую шляпу и направляется к грунтовке:
– Козимино, сынок, ты покрась пока, а то я об одном срочном дельце вспомнил: надо успеть до ужина честь семьи спасти.
Брат так и остаётся стоять с кистью в руке. Под ногами потихоньку собирается красная лужа, но у меня нет сил даже подняться, а мать лишь зачарованно смотрит, как падают на землю тягучие капли.
– Ты не переживай, Амалия, – бросает ей через плечо отец, – это же краска, водой смоется. Вот кровь – ту в жизни не оттереть, сколько не пытайся.
И уходит, оставляя за собой цепочку красных следов.
Я боюсь оставаться в доме, но и бежать вслед по этим багровым отметинам на асфальте страшно. С трудом поднимаюсь, иду в свою комнату, снимаю платье: оно по-прежнему белое, как в ту минуту, когда мы только начинали его шить, но юбка разодрана почти до бедра. Переодевшись в домашнее, я влезаю в сандалии, сую новое платье в старый кожаный ранец, который в детстве носила в школу, и снова выхожу во двор. У стены стоит лопата. Я хватаю её, выкапываю под оливой яму поглубже, потом бросаю туда сумку с платьем, притаптываю, засыпаю землёй да так и остаюсь сидеть, глядя, как фигура отца, удаляясь, становится всё меньше, пока окончательно не растворяется в темноте.
Часть вторая
20.
Его нашли без сознания на съезде с шоссе: шляпа свалилась, рубашка расстёгнута, рука висит. В городе поговаривали, будто он пошёл к Патерно улаживать вопросы чести, даже не взяв с собой оружия. А доктор Провенцано сказал, чудом успели, благодарите Мадонну. Чудеса мне по душе.
Увидев его на больничной койке, мать покачала головой, проворчала:
– Не делай так больше, – и взъерошила ему волосы. Только тогда я, никогда раньше не замечавшая, чтобы она его касалась, поняла, что отец при смерти.
И всё же к середине осени он был ещё жив, хотя с постели не вставал. Говорил привычно мало, а пока мы с Козимино занимались цыплятами, козой или овощами в огороде, беспрестанно глядел в окно. Я ходила собирать улиток, брат охотился на лягушек. Когда он возвращался, мы втроём, мать, Козимино и я, усаживались с ножами в руках вокруг ведра, которое приносили в отцовскую спальню, чтобы составить ему компанию. Козимино начинал с того, что отрезал головы: тяжкое бремя, которое до инфаркта всегда брал на себя отец. Было много крови, которую брат сцеживал в ведро, а тушки передавал мне, чтобы я срезала кончики пальцев – самое простое – и в свою очередь передавала лягушек матери для потрошения. Дело было утомительное, но оно того стоило, поскольку на рынке за потрошёных давали куда больше. Козимино, чтобы нас рассмешить, заводил байку про суд, которую подслушал как-то возле бара. Нас он представлял обвиняемыми на процессе и каждому выносил приговор. Мне – год тюрьмы, я ведь только кончики пальцев срезала. Матери – пятнадцать за тяжкие телесные повреждения. Себе самому – пожизненное заключение, поскольку именно он наносил несчастным тварям смертельный удар. Впрочем, потом судья оправдывал нас в рамках применения закона о самозащите, поскольку, не убей мы лягушек, голод убил бы нас. В итоге, пока отрезанные пальцы и багровые кишки падали в ведро, мы все заливались смехом. Время от времени Козимино косился на отца, надеясь, что и он рассмеётся, но отцовские мысли вечно были заняты чем-то другим: ненадолго остановившись на лягушачьих потрохах, он тут же отводил взгляд и снова глядел в окно – мне чудилось, как раз туда, где я зарыла платье.
На рынок теперь ходил мой брат, однако деньги, вернувшись домой, он всегда оставлял в плетёной корзинке на отцовском прикроватном столике, ведь именно отец был главой семьи.
Доктор Провенцано навещал нас раз в неделю: справлялся о здоровье, выписывал микстуру. Микстуры мне по душе: помню одну, со вкусом черешни, – её в моём детстве принимали от бронхита. Кончилось тем, что как-то ночью я добралась до бутылки и выпила всё до последней капли. Живот крутило – страсть, пришлось даже рвоту вызывать.
Однажды доктор сказал, что отец совершенно излечился, а с постели не встаёт лишь от недостатка воли.
– Это что ещё значит? – подозрительно переспросила мать.
– Наберитесь терпения, после инфаркта может наступать некоторое угнетение духа...
– Да у него отродясь никакой воли не было! Сколько ждать, чтобы он хотя бы прежним стал?
Провенцано, сняв очки, принялся с такой силой тереть костяшками пальцев глаза, будто хотел вовсе от них избавиться.
– Наберитесь терпения, – повторил он и больше не приходил.
21.
Первые несколько недель у наших дверей только что не очередь выстраивалась: едва выйдет один, заходит другой. Дон Иньяцио, Неллина, крестьяне из соседних деревень, а после и местные любители везде сунуть свой нос – все желали разузнать, что произошло. Сердце прихватило, отвечала мать. А они, сочувственно
