Летние истории - Миэко Каваками
Одному Кю-тяну было безразлично, юг или север, завсегдатаи или новые посетители. Он бродил по Сёбаси со своей гитарой и играл для всех желающих — уж не знаю, насколько хорошо. Но на хлеб зарабатывал. А когда хотел заработать побольше, то отправлялся на магистраль, дожидался, пока она опустеет, а на горизонте появится машина с неместным, желательно провинциальным номером, и выскакивал прямо на нее, ударяясь тщедушным телом о капот. Интуиция Кю-тяна не подводила. Из машины обязательно выбегал какой-нибудь добрый человек с мертвенно побледневшим лицом, оседал на землю, начинал рыдать, заламывать руки и просить разрешения сперва отвезти Кю-тяна в больницу, а потом уже разобраться с полицией и всем остальным. Незадачливые водители были готовы на что угодно, чтобы искупить вину. Ни до страховой, ни до полиции дело, насколько знаю, ни разу не дошло. Травм он избегал, всякий раз аккуратно скатываясь с капота, зато выглядело это эффектно. После чего водителю предлагалось решить вопрос компенсации без лишних формальностей. В общем, классический подставщик.
Кю-тян напоминал стручок арахиса — маленький, с бугристой, как вялая картофелина, бритой головой и узкими глазами, похожими на головастиков. Во рту не хватало половины зубов. Говорил он с акцентом, кажется южным, да еще и заикался — может быть, поэтому предпочитал молчать, лишь изредка бросая «угу» или «ага». Общаясь с клиентами, он обходился отдельными словами, произнося каждое так, что оно выглядело как вопрос. Не помню, чтобы Кю-тян хоть раз произнес полное предложение.
Со мной он тоже не вступал в разговоры, зато всякий раз добродушно улыбался нам с сестрой, когда мы за стойкой мыли посуду или готовили закуски… Держался он как-то неуверенно, точно подросток. Это вызывало во мне смутные теплые чувства, похожие на симпатию. Естественно, о своих визитах Кю-тян не предупреждал — просто часов в десять или одиннадцать вечера автоматические двери вдруг открывались и он бодро вваливался в наш бар с гитарой наперевес. Если в баре было шумно и весело, он сразу вливался в общую атмосферу, играл для пьяных посетителей, которым хотелось погорланить песни, и даже иногда разрешал им кидать монетки в резонатор гитары. Если же в баре оказывалось пусто или царило мрачное настроение, Кю-тян виновато втягивал голову в плечи, удрученным голосом бормотал что-то невнятное — видимо обещал зайти в другой раз, — и пятился к выходу. Иногда, когда хозяйка бывала в настроении, музыканту доставался стакан пива, которое он пил с наслаждением, растягивая удовольствие.
Однажды Кю-тян заглянул к нам в бар, когда там не было ни одного посетителя.
Хозяйка тоже куда-то отлучилась — наверное, позвонила приятельнице из соседнего бара и пошла туда переманить парочку клиентов. Других хостес не было, Макико тоже, она тогда была занята в ресторане. Так что мы с Кю-тяном пусть ненадолго, но остались наедине. Мама тогда еще нормально себя чувствовала — получается, мне было лет двенадцать.
— Х-хозяйки нет? — спросил или даже скорее констатировал Кю-тян.
— Думаю, она скоро вернется, — ответила я.
Я открыла бутылку, налила ему стакан пива и поставила на стойку. Со сбивчивым «с-спа… спасибо» Кю-тян осушил стакан чуть ли не залпом, и я налила ему еще. Он снова повторил: «С-спа… спасибо», а потом, немного помешкав, присел на круглый табурет, стоящий рядом с одним из диванов для посетителей, — обычно на этом табурете сидели хостес. Растянув рот в своей обычной не то улыбке, не то ухмылке, Кю-тян бережно сжимал двумя руками маленький стакан. В баре было пусто и так тихо, что мне даже стало жутковато. Такое чувство, что стены, диваны и подушки, словно губки, впитывали тишину, которая рождалась из нашего молчания, и постепенно эта тишина разрасталась, надувалась, угрожающе надвигаясь на нас со всех сторон. Но мы все равно молчали. Даже телефон молчал вместе с нами и не звонил.
Некоторое время спустя Кю-тян, все так же запинаясь, еще раз поблагодарил меня за пиво, повесил гитару на плечо и пошел к выходу. Но уже возле самой двери он вдруг резко остановился и, немного постояв так, обернулся ко мне. У него был такой вид, будто ему в голову пришла просто потрясающая идея.
— К-как насчет с-спе… спеть? — пристально глядя на меня, предложил Кю-тян. В глубине его крошечных глаз будто вспыхнули маленькие искорки.
— Спеть? Кто? Я? — растерянно переспросила я, и Кю-тян утвердительно указал на меня подбородком.
Расплываясь в еще более радостной улыбке, в очередной раз демонстрирующей его редкие зубы, и приговаривая что-то вроде «песня-песня!», он перехватил гитару так, что гриф оказался выше его плеча, и с наслаждением прошелся пальцами по струнам. Из кармашка на груди растянутой рубашки поло Кю-тян вытащил маленький свисток и, свистнув в него несколько раз, проворно настроил гитару.
— Соэмон! Точно, пусть будет Соэмон, — объявил он, прикрыл глаза и начал играть вступление, то ловко останавливаясь в нужном месте, то делая мелодичное вибрато.
Смущенная и ошарашенная таким стремительным развитием событий, я только беспокойно переминалась за стойкой с ноги на ногу. Но Кю-тян уверенно кивал мне, будто задавая такт. «Все хорошо, все получится», — ободряюще улыбался он, доигрывая вступление. А во мне нарастала паника. Не могу же я вот так взять и запеть! Тем более под гитару! Все во мне этому противилось. Однако мой голос улучил момент и сам проскользнул наружу. Слова «Соэмон-блюза», который я уже миллион раз слышала у нас в баре, но сама ни разу не пробовала спеть, неуклюже и неловко вырвались у меня изо рта.
Кю-тян внимательно вслушивался в мое спотыкающееся пение и каждой нотой своей гитары заботливо обволакивал звуки моего дрожащего голоса. «Да, вот так, вот так!» — широко улыбался он мне, подстраивая ритм. Понимающе кивал, когда я тушевалась, забывая слова или не попадая в ноты, и растягивал очередной аккорд, давая мне возможность выкарабкаться. В очередной раз забыв текст, я на секунду останавливалась, но потом спохватывалась: неважно, пой дальше. Я смотрела только на Кю-тяна, который, казалось, играл не только пальцами, а всем своим телом, и выводила слово за словом, стараясь следовать за его мелодией.
Когда благодаря Кю-тяну я с грехом пополам дотянула «Соэмон-блюз» до финальной строчки «Покажи мне еще раз свою улыбку»,
