Через мост и дальше - Олег Федорович Соловьев
– А почему не получилось?
– Потому что он тогда жил с родителями и трубку взяла наша мама. Поняла, что звоню я и сразу повесила. И так несколько раз.
– То есть, ты не поздравил?
– Нет. И больше никогда не звонил. И до того раза тоже никогда не звонил. Не знаю, почему. Наверное, боялся. Страшно подумать, сколько мы с ним не виделись. Лет двадцать, если не больше.
– Это слишком много, ты не думаешь? И с родителями тоже вообще не виделся за все это время?
– С папой пару раз, он приезжал, когда я учился в институте. Брата с собой не взял ни разу, говорил, что мать не пускает, но, я думаю, он просто сам не хотел ехать. Я бы тоже не хотел на его месте. Потом папа умер, и с тех пор я совсем не знаю, что там у них происходило и что происходит.
– А что у вас происходило в тот момент, когда ты решил уйти из дома? Я помню, ты что-то рассказывал, но это настолько давно, что помню я очень смутно.
Я глубоко вздохнул и с кашлем выпустил воздух обратно.
– Я могу попытаться рассказать, но, мне кажется, я не очень хорошо все это помню.
– Попытайся.
Мне, правда, казалось, что я ничего не помню. Я не думал об этом уже очень долго, наверное, с того момента, когда мне не удалось дозвониться до брата. Еще какое-то время после этого, с раздражением и злобой, подумал, а потом перестал. А потом вообще уехал сюда, в том числе и для того, чтобы не вспоминать про семью. Это было, конечно, бегство, ото всего, от чего я считал возможным убежать. Оказалось, что я помню все очень хорошо. Оказалось, что бегство было бессмысленным.
Когда родился брат, мне было шесть. Это произошло неожиданно – я только начал ходить в школу и испытывал по этому поводу типичные переживания, которые становились только больше от царящей дома атмосферы. Мать не обращала на меня почти никакого внимания, но она не делала этого и раньше, и я уже успел привыкнуть и даже научился с этим жить – настолько, насколько шестилетний ребенок вообще мог научиться подобным вещам. Но вот папа, папа – это дело совсем другое. Когда мне было три-четыре года, я всегда приходил к нему в те моменты, когда мать отмахивалась от меня и утыкалась обратно в свои книги и в свою печатную машинку. Он никогда меня не прогонял, если был дома, конечно, а дома он бывал только на выходных. Сейчас я понимаю, что мать и от него отмахивалась, и он прятался от нее в работе. Я уверен, он бы работал и на выходных, если бы у него не было сына. Но сын у него был, и его нужно было воспитывать и проводить с ним время. И, надо отдать ему должное, он проводил со мной все свое свободное время. В те моменты я забывал, что у меня двое родителей и был очень счастлив. Это и было мое настоящее детство, наверное. Мать была известной писательницей, написавшей, правда, всего три книги, прочитав которые я совсем не понял, с какой стати она вообще получила за это деньги, и почему это выдержало несколько переизданий. Первая книга была про ее родителей – оба они были известные люди, но родители из них, судя по ее рассказу, были так себе. Дочь вышла им под стать. Стоило ее отцу, а вслед за ним и матери, умереть, как она накатала их биографию, своеобразный “взгляд изнутри”, представив их в весьма непритязательном свете. Отомстила за детство и юность, в которой они не позволяли ей ничего и пытались сделать из нее идеальную, в их понимании, дочь. На мой взгляд, поступок был достаточно подлый. Я не знал ее родителей – своих бабушку и дедушку, они умерли еще до того, как я родился, но какими бы холодными и грубыми в воспитании они ни были, писать подобного рода книгу мне представлялось неправильным. Особенно, когда тридцать с лишним лет играла роль идеальной дочери. Написав этот пятисот страничный памфлет, она получила за него солидный гонорар и стала видной персоной, но, вот только, не в литературных, а в телевизионных кругах. Каждую неделю она появлялась на экране в каком-нибудь ток-шоу, где, смиренно улыбаясь, рассказывала различные не вошедшие в книгу истории о своем тяжелом детстве и еще более тяжелой юности. Это я узнал от папы, когда краем глаза увидел запись какой-то старой передачи и, опасаясь, что мать это заметит, убежал к нему с вопросами. Иногда она их пересматривала, эти кассеты. Я полагаю, ностальгировала по свободе, которая у нее была совсем короткий промежуток времени – от смерти родителей до моего рождения.
Вторая книга была про меня, кстати. Ее она начала писать на моем третьем году, когда поняла, что я уже не такой милый маленький человечек, как казался ей поначалу, что я неизбежно и достаточно быстро расту и требую очень много ее внимания. Она слишком долго была вне внимания медиа, ее стали забывать, а семья и непосредственно дом ее почти никогда не интересовали. Папа старался как-то эту ситуацию поправить, но ему не удалось – она была слишком сильной личностью, а он слишком сильно, но совсем непонятно, почему, любил ее, чтобы до конца настаивать на своей правоте. Я полагаю, что ему вполне хватало того, что они живут в одном доме, и он может каждый день ее видеть, большего он, возможно, и хотел, но не умел получить. Поэтому он проводил много времени на работе, а все оставшееся – со мной. И пока я под его присмотром учился кататься на трехколесном велосипеде в соседнем парке, мать сидела за письменным столом и строчила свой второй бестселлер – про отношения матери и ребенка. Посыл был в том, что ребенок высасывает из матери все соки и мешает ей жить. Она снова писала про свою жизнь, только теперь прикрывалась именем главной героини и заменяла слово ‘я’ на слово ‘она’. Откуда она могла знать о трудностях материнства, если перестала считать меня своим сыном, стоило мне научиться ходить на более-менее продолжительные расстояния, я не знал. Книга заканчивалась смертью главной героини в относительно молодом возрасте, а последней,
