НЬЮ-ЙОРКСКАЯ КАРМЕН - Петр Немировский
— Дерь-мо! Fuck! — произнес он сипловатым голосом ругательства, вовсе не приличествующие месту для изучения иудаизма.
«Давай, Джефф, давай! Каждый день нарезай здесь хлеб, мой посуду, подметай полы. Почему я должен это делать, почему?! Когда-то в концертных залах мне аплодировали тысячи зрителей, подносили цветы. Джеффри Гордон — восходящая звезда с редким колоратурным сопрано, гордость семьи! И кто я теперь? Безголосый, всеми презираемый повар! Завхоз без настоящего и без будущего. Почему я должен унижаться перед ребе, притворяться, изображая из себя ревнивого хасида? Получать жалкие подачки от синагоги и за это быть благодарным Богу? Барух ашем? Fuck you!..»
Лицо его пошло пятнами. Он метался из комнаты в комнату, хлопая дверьми, обрушивая ругательства, обращенные неизвестно к кому. С прикуренной сигаретой спустился по лестнице в туалет, но бросил сигарету в писсуар и так, с расстегнутой ширинкой, вышел, не отлив ни капли.
Он вдруг понял, как сильно ненавидит Эстер. Вот кто виновник всех его бед! Эстер — истеричная самка, жадная, хитрая. Опутала его цепями, ласками своих пухлых рук, своим звонким смехом, своими лживыми крокодиловыми слезами! Еще и повесила ему на шею, как ярмо, своего тупого сына. «Дебил!» — воскликнул Джеффри, ударяя в дверь ногой, и непонятно к кому — к Мойше или самому себе — было обращено это оскорбление. Эстер все равно ему не доверяет. Сколько бы он ни делал для нее, она за ним следит, смотрит на его руки — нет ли следов от уколов, тайком шарит по его карманам! Окружила его шпионами, выпытывает у студентов, в котором часу он пришел в иешиву, где и с кем был во время ленча. Дура, набитая дура! Она думает, что может держать под ногтем его, самого Джеффри Гордона! «Эстер, никогда — слышишь? Ни-ко-гда! — ты не узнаешь обо мне всей правды и не заставишь плясать под свою дудку. Ты для этого слишком глупа, потому что пьешь много пива. Ты же алкоголичка, такая же, как и твой бывший муж!»
— Алкоголичка! Сука! — низвергал Джеффри камнепады проклятий, поднимая поваленные им же самим стулья и разбросанные талесы. Часто вынимал из кармана мобильник и звонил по тому же номеру. Но на том конце загадочный некто упорно не откликался...
***
— Наконец-то! Заходи, — торопливо пробормотал он, когда Стелла коротко нажала кнопку звонка, и распахнул перед ней дверь,.
Впустив Стеллу, Джефф выглянул наружу и, убедившись, что все спокойно, запер вход в иешиву.
Они спустились по ступенькам в кухню, во владения повара, который, надо сказать, к тому времени вид имел неважный и был очень взволнован.
— Извини, хотела прийти пораньше, но пришлось задержаться по делу, — извинялась Стелла.
— Да-да, понимаю, проходи сюда.
Остановились в дальнем углу, где стояли два старых кресла, а над ними в окошке гудел кондиционер.
— Такой же, как в прошлый раз? — спросил Джефф с тревогой и надеждой в голосе.
— Точно такой же, не переживай.
— Давай, — сердце его росло в размерах, ширилось во впалой груди.
— Сейчас, минутку, ван момент, — Стелла аккуратненько воткнула ноготок в невидимую прорезь сарафана и, как фокусница, извлекла оттуда квадратный целлофановый пакетик с сероватым порошком.
Обмен произошел мгновенно. Только в замедленной съемке можно было бы увидеть, как пакетик с героином попадает в ладонь Джеффа, где миг назад лежала десятидолларовая купюра. Ну а затем... Тут уже все видно и без кинокамеры: Стелла прячет деньги, Джефф из ящика извлекает шприц и ватку для процеживания, из крана льется водичка. Под ложкой вспыхивает огонек зажигалки. Сероватый порошок растворяется, раствор заполняет шприц.
— Ты что, колешь в ногу? — спросила Стелла, видя, как Джефф, сидя в кресле, закатал штанину до колена и туго стянул шнурком голень.
— Да. После того раза Эстер проверяет мне руки, — он умолк, поскольку начиналась самая важная, самая волнующая часть этого священнодействия, значение и важность которого может понять только тот, кто сам так сидел с теплым шприцем в руке, выискивая на своем теле вену.
А Стелла, отойдя, достала из кармашка сарафана другой пакетик, но с кокаином. Высыпала порошок на гладкую металлическую поверхность стола. Выровняла полоску и приблизила к ней нос с неестественно расширенной левой ноздрей, поскольку правая была зажата пальцем.
Тишина... Тишина падения, в котором нет ни жен, ни детей, ни денег, ни работы, нет ничего... Есть только благодатное тепло, разливающееся по всему телу, мгновение обещанных звезд, и любви, и вечности, влекущей тебя потом в пучину отчаяния и боли...
— Боже мой, я так устала от всего этого! — сказала Стелла, бросив взгляд опытной наркоманки на Джеффа, сидевшего в кресле с блаженно прикрытыми глазами.
Худое, угловатое его лицо разгладилось, пятна на щеках и на лбу сошли, даже борода — и та, казалось, стала ровнее. Джефф погружался в кайф, обретая сейчас полное примирение с собой и с действительностью. Он уже не помнил ни своих стенаний о загубленной жизни, ни брани, незаслуженно обращенной к Эстер и Мойше. Не помнил ни о своем треснувшем колоратурном сопрано, ни о ребе, ни тем более о том, что завтра нужно прийти сюда пораньше — привезут бутыли с питьевой водой.
— Он меня просто извел, просто замучил, — продолжала Стелла жаловаться на Осипа, отлично зная, что Джефф ее не слушает. Ему сейчас хорошо. — Понимаешь, когда я с ним, я не могу быть собой, я вынуждена играть какую-то роль. Мне иногда кажется, что в наших отношениях ни он, ни я, уже не различаем, где кино, а где реальная жизнь.
Она вытащила сигарету и защелкала зажигалкой, но огонек не вспыхивал.
— Вот ч-черт, не зажигается, — она говорила то на русском, то на английском, вовсе не заботясь о том, на каком языке ей следует сейчас говорить.
Он понимал и так. Джефф был родной, знакомый, из падших, хоть он — еврей из Кентукки, а она — молдаванка с примесью цыганской крови из Бессарабии. Какая, впрочем, разница, кто откуда, из какого городишки — кентуккийского или бессарабского? Важно, с кем тебе хорошо.
Она видела зажигалку, оттягивающую карман рубашки Джеффа. Но не хотела обрывать ему кайф. Подошла к плите, повернула ручку, и после мелкого треска конфорка вспыхнула цветком. Таким голубым васильком. Или пионом, что когда-то росли во дворе возле их дома. Она так
