Вадим Кожевников - Пётр Рябинкин
- Брось, Рябинкин, чего ты меня тут за семейный быт агитируешь? Сам тянись перед своей труженицей тыла, а меня лучше не трогай. - Сжав кулаки, Егоркин произнес свистящим шепотом: - Ты что, хочешь" чтоб я в штрафники скатился за оскорбление командира? Так я могу за удовольствие тебя смазать!
- Так, - сказал Рябинкин. - Это очень грубое нарушение дисциплины с твоей стороны, очень грубое. Но я тебя о чем хочу информировать? Наш санинструктор Павел Андреевич, он психолог, поскольку даже глухонемых понимает, а не то что нормальных людей. Я с ним советовался насчет своей Нюры. Недопонимал, почему она теперь в бывшей моей спецовке спать ложится. Он проанализировал: "Чтоб вас через вашу спецовку при себе чувствовать". Правильно человек угадал, очень глубоко.
Егоркин зло усмехнулся:
- Да пускай она хоть исподники твои носит, мне-то что? Это, может, какому другому мужчине покажется удивительным, если обнаружит.
- Задевай, задевай, я по личному вопросу терпеливый, - сказал Рябинкин, все же холодея спиной, и от этого сказал жестко: - Словом, твоя Зина не супом горячим облилась, а, когда ты обожженый лежал, выплеснула на себя намеренно кастрюлю с кипящей олифой. От супа такого ожога не бывает сильного. Ну да ладно. Хоть бы и супом кипящим. А вылила она на себя олифу, чтобы такую же, как ты, боль пережить, кожу с себя спустить, чтобы ты не думал, что она клочка с себя на тебя пожалела, как некоторые, например, про нее думали. - Вздохнул: - Вот, значит, вся моя тебе информация.
- Петя, - жалобно произнес Егоркин, - почему же она сама мне не сказала? Почему?
- У тебя свое самолюбие - гордость, и у ней тоже. Уступить смелости не хватало.
- Да к чему тут смелость?
- А как же, боялись вы оба друг перед другом еще унизиться. Она и так этого нахватала, ты тоже. Ну и решила - довольно. А вот тут-то и нужна вся душевная храбрость. Возьми меня, танк я свой первый поджег не от храбрости, а скорей от растерянности, оттого что жив остался. Теперь я смело так говорю. А раньше никак но высказался бы. Почему? Уверился в себе, но не сразу. И в гражданской жизни человек человеком не сразу становится, так же как и солдат солдатом - на фронте...
- Ты обожди, обожди дальше умничать, - попросил Егоркин. - Значит, так получается, она себя обожгла, потому что я был обожженный, чтобы всю боль мою пережить?
- Маслом, говорят, больнее.
- И поскольку к ней общественность критически относилась, доказала, что может всю кожу за меня отдать? Хоть и в больницу не явилась.
- Себе хотела доказать, а не общественности. Общественность тут ни к чему.
- Себе, а почему не мне?
- Да ты что, не соображаешь? Ей надо было установить, может она тебя любить так, что себя искалечить готова, или не может.
- Значит, смогла?
- Определенно.
- Слушай, Петр, спасибо тебе.
- Это не мне спасибо. Павел Андреевич такую систему мыслить мне объяснил. А она правильная.
- Дай я, братуха, тебя обниму, - взволнованно попросил Егоркин.
- Вот это уже отставить, - сказал Рябинкин, вставая. Лицо его стало твердым и жестким. - Смирно! - скомандовал Рябинкин, глядя осуждающе в удивленное лицо Егоркина, произнес раздельно и четко: - За угрозу и грубость по отношению к командиру, выразившуюся в словах и замахе рукой, четыре наряда вне очереди! Все. Исполняйте приказание. Кругом арш!
Егоркин четко выполнил команду.
Глядя ему задумчиво в спину, Рябинкин вдруг окликнул:
- Володя!
Егоркин остановился. Приблизившись, Рябинкин произнес просительно:
- Так ты ей теперь напиши, но не про это, а так, как ни в чем не бывало.
Егоркин сделал глотательное движение, но ничего не ответил, только кивнул. Подождал, не скажет ли еще чего Рябинкин.
- Разрешите идти?
- Ступайте, - сказал Рябинкин. - Ступайте.
А сам остался один в пункте боепитания, снова сел на патронный ящик, закурил, и на сердце у него было свободно, ясно, как давно еще не было на фронте даже после тяжелого, но победного боя.
VIII
Для Петра Рябинкина заводская жизнь и на фронте оставалась образцом поведения. Как на заводе он привык испытывать восторженную почтительность к вдумчивым мастерам своего дела, так и здесь, на переднем крае, он уважительно отличал бойцов, способных вносить от себя нечто новое в суровое ремесло солдата.
. Не думая о том, что он может уронить свой офицерский авторитет, Рябинкин, прежде чем составить для себя план выполнения боевого приказа и доложить его вышестоящему командиру, предварительно советовался с маститыми бойцами.
Вызвав к себе стрелка Тутышкина и бронебойщика Парусова, Рябинкин выложил на стол офицерский доппаек, фляжку с разведенным спиртом поставил в каску, набитую снегом, для охлаждения напитка, сказал:
- Садитесь. - Добавил: - Будьте вроде как дома.
Из вежливости Парусов вначале отказывался от закуски. Принял напиток стоя, занюхал согнутым в суставе указательным пальцем. Тутышкин, будучи менее воспитанным, сказал нетерпеливо, но также не решаясь присесть:
- Если особое задание, так вы без подхода. С моей стороны - служу Советскому Союзу! И точка!
- А если просто о жизни поговорить? - сказал Рябинкин.
Первым сел за стол Тутышкин, размашисто придвинул к себе консервы из щуки в томате. Парусов, очевидно опять из вежливости, сказал:
- Вот вчера был, например, женский день Восьмое марта. На гражданке он мне воображался придуманным праздником. А теперь? Кто весь наш тыл на своих плечах держит? Они. За города, которые освобождаем, нам награды. А им в их день чего? Неправильно.
- Вот ты бы и выдал из своей бронебойки в честь законной супруги персональный салют! - с усмешкой посоветовал Тутышкин и заявил задорно: - Я холостой, мне о них одна мечта - дорваться.
- А мать у тебя есть, сестра есть? - сурово спросил Парусов и злорадно сказал: - Что, вспухли от совести уши? Сам же о свои глупые слова и ушибся. - Забрав у Тутышкина банку с консервами, Парусов, зачерпнув ложкой и отведав, заявил: - Щука - худшая рыба: хищник. Ее, как волков, надо истреблять. А хорошую рыбу, наоборот, следует культурно разводить, все равно как скот или домашнюю птицу.
- Вы что, рыбак?
- Нет, не баловался. Жена теперь с предприятием эвакуирована в Сибирь. Рыбачью бригаду из баб сколотила, ловят для орса, для усиления питания, а то из одной мороженой картошки совсем плохое меню.
Тутышкин сказал виновато:
- Это верно! Мы сейчас вроде как их иждивенцы, на всем готовом: и обмундирование, и питание.
- Дошло, - торжествуя, объявил Парусов, и лицо его с двумя глубокими продольными морщинами на впавших щеках словно бы осветилось. Предложил: Давайте за них всех стоя выпьем!
Выпили и долго не решались ни сесть, ни закусывать.
Потом Рябинкин сказал так, как бы для него это сейчас не самое главное, хотя именно это он и хотел обсудить с бойцами:
- Вот как, на ваш взгляд, где от огня надежнее отсиживаться - в сплошной траншее или в индивидуальной щели?
Парусов сказал:
- В щели надежнее. На прямое попадание возможность соответственно пространству меньше.
Тутышкин заявил:
- Если отсиживаться, то да, щель лучше. А воевать хуже. Когда человек один, он на психику слабее.
- Нам, бронебойщикам, индивидуальный окоп положен, - сказал Парусов. И ничего, на психику не слабеем.
- Бронебойщики - бойцы отборные, - сказал Тутышкин, - а мы рассуждаем про все подразделение.
- Ну хоть ты и в траншее, - сказал Парусов, - сколько рядом с собой бойцов чуешь, как говорится, локтем, ну, четырех, пятерых, не больше.
- Все равно, получается, в компании легче. А то как сурок в норе. Заскучаешь.
- Я не скучаю, я танк караулю, - сердито сказал Парусов.
- А все-таки бережешься лишний раз башку наружу высунуть. А у них скорость.
- А вы там, в траншее, не бережетесь?
- Над нами командир, он обеспечивает нормальное поведение.
- На всех глаза у него не хватит. За противником и за вами наблюдать.
- А если кто в бою скисает, мы его по-солдатски на вертикаль поставим.
- Солдат солдату не начальник. Получится одно препирательство.
- Солдат солдату рознь, - сказал Тутышкин. - Ты вот, Парусов, личность. На тебе, как на стволе противотанковой пушки, можно заслуженно три звезды намалевать.
- Четыре, - поправил Парусов, - за мной четыре танка числится.
- Тем лучше, - сказал Тутышкин. - Значит, ты человек влиятельный, значит, за тобой бойцы пойдут.
- Куда пойдут?
- А куда прикажешь.
- Да что я им, командующий?
- В пределе своего солдатского оперативного пространства, может, и командующий.
- А кто меня над ними поставит?
- Когда населенные пункты брали, из нас штурмовые группы сколачивали, и мы себя с наилучшей стороны показали. Связи с командиром по обстановке нет. А мы жнем самостоятельно. Назначен боец над другими старший - ему и внимали. Все аккуратно получалось.
- Это действительно было.
- А почему на дальнейшее такие штурмовые группы не сохранять? С одной стороны, что тогда получается? Четыре-пять бойцов и локоть товарища чувствуют, и всегда над ними свой старший. С другой стороны, не будут в траншее все жаться друг к дружке - каждая группа держит свою дистанцию, если накроет огнем на прямое попадание, меньше потери. И в цепи при наступлении также получится вроде как звеньями идти. У каждого звена свой старший. В футбольной команде, например, все равные. Но кто - нападение, кто - полузащита или защита - в ходе матча комбинации создают.
