Федор Сологуб - Том 4. Творимая легенда
Старая ведьма, седая, согбенная, прошла куда-то, помахивая клюкою, спеша и спотыкаясь. Она бормотала сердито:
– Не нашим духом пахнет, чужие пришли. Зачем чужие пришли? Что тут надо чужим? Чего они ищут? Найдут чего не хотят. Наши увидят, на куски разорвут, куски по всему полю разнесут.
Вдруг что-то вокруг зашуршало, завизжало тоненькими голосками, завозилось. От перекрестка во все стороны мелкой пылью помчались несметные полчища серой нежити и нечисти. Бегство их было так стремительно, что всякую живую, не твердую душу они увлекли бы за собою. И уже видно было, как бегут в их толпе жалкие души маленьких людей. Кирша зашептал пугливо:
– Приди, приди, тихий мальчик, очерти нас своею ночною палочкою.
Белея сквозь легкий белый туман, приблизился тихий Гриша. Он стал перед Триродовым, протягивая ему тонкий жезл, длинный, серебристо-белый, и тихою улыбался улыбкою. Триродов сказал:
– Вот этим жезлом и очертимся. И взял жезл из Гришиных рук. Гриша стал рядом с ними, спокойный, белый в свете полной луны, совсем неподвижный, точно бездыханный, точно ангел на страже. Чертя жезлом тонкий прах навьей тропы, Триродов вел круг. Гриша шептал:
– Черта в черту, эта в ту, сомкнись, мой круг. Вражья сила обступила мой круг. Смотрит, нет ли перерыва, нет ли перелома, – заберется живо, будет в круге дома. Мой круг, не разрывайся под навьею пятою. Вражья сила, оставайся за чертою.
Едва успели очертиться волшебною чертою, – и уже началось прохождение мертвецов по навьей тропе. Мертвая толпа шла к городу, повинуясь чьему-то злому заклятию. Выходцы из могил шли в ночной тишине, и следы по дороге за ними ложились, легкие, странные, едва различимые. Слышались тихие речи, мертвые слова. В прохождении мертвых нельзя было заметить никакого определенного порядка. Они шли как попало. Голоса сливались сначала в общий гул, и только потом, прислушавшись, можно было различить отдельные слова и фразы.
– Будь сам хорош, это главное.
– Помилуйте, это – такой разврат, безнравственность.
– Сыт, одет, обут, – чего же больше!
– Грехов у меня немного.
– Так им и надо. Не целоваться же с ними.
Все проходившие сначала сливались в одну мглисто-серую толпу. Потом, присмотревшись, можно было различить и отдельных мертвецов.
Шел дворянин в фуражке с красным околышем и говорил спокойно и отчетливо:
– Священное право собственности должно быть неприкосновенно. Мы и наши предки строили русскую землю.
Рядом с ним шел другой такой же и говорил:
– Мой девиз – самодержавие, православие и народность. Мой символ веры – спасительная крепкая власть.
Поп в черной ризе махал кадилом и кричал тенорком:
– Всякая душа властям предержащим да повинуется. Рука дающего не оскудеет.
Шел умственный мужик бормоча:
– Мы все знаем, да молчим покуда. С незнайки взыску меньше. Только на роток не накинешь платок.
Мертвые солдаты прошли вместе. Они горланили непристойные песни. Их лица были серо-красного цвета. От них воняло потом, гнилью, махоркою и водкою.
– Я положил свой живот за веру, царя и отечество, – с большим удовольствием говорил молодцеватый полковник.
Шел тощий человек с иезуитским лицом и звонким голосом выкрикивал:
– Россия для русских!
Толстый купец повторял:
– Не надуешь, не продашь. Можно и шубу вывернуть. За свой грош везде хорош.
Женщина рябая и суровая говорила:
– Ты меня бей, ежели я твоя баба, а такого закона нет, от живой жены с девкой связаться.
Мужик шел рядом с нею, грязный и вонючий, молчал и икал.
Прошел опять дворянин свирепого вида, толстый, большой, взъерошенный. Он вопил:
– Вешать! Пороть!
Триродов сказал:
– Кирша, не бойся, – это мертвые слова.
Кирша молча кивнул головою.
Барыня и служанка шли и переругивались.
– Не уравнял Бог лесу. Я – белая кость, ты – черная кость. Я – дворянка, ты – мужичка.
– Ты хоть и барыня, а дрянь.
– Дрянь, да из дворянь.
Очень близко к волшебной черте, видимо стараясь выделиться из общей среды, прошли изящно одетая дама и молодой человек из породы пшютов. Они еще недавно были похоронены, и от них пахло свежею мертвечиною. Дама кокетливо поджимала полуистлевшие губы и жаловалась хриплым, скрипучим голоском:
– Заставили идти со всеми, с этими хамами. Можно бы пустить нас отдельно от простого народа.
Пшют вдруг жалобно запищал:
– Посюшьте, вы, мужик, не толкайтесь. Какой грязный мужик!
Мужик, видно, только что вскочил из могилы, – едва разбудили, – и еще не мог опомниться и понять свое положение. Он был весь растрепанный, лохматый. Глаза у него были мутные. Бранные, непристойные слова летели из его мертвых уст. Он сердился, зачем его потревожили, и кричал:
– По какому праву? Я лежу, никого не касаюсь, вдруг на, иди! Какие такие новые права – покойников тревожить! Ежели я не хочу? Только до своей земли добрался, – ан, гонят.
Скверно ругаясь, качаясь, пяля глаза, мужик лез прямо на Триродова. В нем он слепо чуял чужого и враждебного и хотел истребить его. Кирша задрожал и побледнел. В страхе прижался он к отцу. Тихий мальчик рядом с ними стоял спокойно и печально, как ангел на страже.
Мужик наткнулся на зачарованную черту. Боль и ужас пронизали его. Он воззрился мертвыми глазами, – и тотчас же опустил их, не стерпев живого взора, стукнулся лбом в землю за чертою и просил прощения.
– Иди! – сказал Триродов.
Мужик вскочил и побежал прочь. Остановясь в нескольких шагах, он опять скверно изругался и побежал дальше.
Шли два мальчика, тощие, с зелеными лицами, в бедной одежонке. Опорки на босых ногах шмурыгали. Один говорил:
– Понимаешь, мучили, тиранили. Убежал – вернули. Сил моих не стало. Пошел на чердак, удавился. Не знаю, что мне теперь за это будет.
Другой зеленый мальчик отвечал:
– А меня прямо запороли солеными розгами. Мое дело чистое.
– Да, тебе-то хорошо, – завистливо говорил первый мальчуган, – тебе золотой венчик дадут, а вот я-то как буду?
– Я за тебя попрошу ангелов-архангелов, херувимов и серафимов, – ты мне только свое имя, фамилию и адрес скажи.
– Грех-то очень большой, а я Митька Сосипатров из Нижней Колотиловки.
– Ты не бойся, – говорил засеченный мальчик, – как только меня наверх в горницы пустят, я прямо Богородице в ноги бухну, буду в ногах валяться, пока тебя не простят.
– Да уж сделай божескую милость.
Бледный стоял Кирша. Глаза его горели. Он весь дрожал и повторял:
– Мама, приди! Мама, приди!
В мертвой толпе светлое возникло видение, – и Кирша затрепетал от радости. Киршина мама проходила мимо, белая, нежная. Она подняла тихие взоры на милых, но не одолела роковой черты и шепнула:
– Приду.
Кирша в тихом восторге стоял неподвижно. Глаза его горели, как очи тихого ангела, стоящего на страже.
Опять чужая и мертвая хлынула толпа. Проходил губернатор. Вся его фигура дышала властью и величием. Еще не вполне опомнившись, он бормотал:
– Русский народ должен верить русскому губернатору. Дорогу русскому губернатору! Не потерплю. Не дозволю! Меня не запугаете. Что-с? Кормить голодающих!
И при этих словах он словно очнулся, оглянулся и говорил с большим удивлением, пожимая плечьми:
– Какой странный беспорядок! Как я попал в эту толпу! Где же полиция!
И вдруг возопил:
– Казаки!
На крик губернатора примчался откуда-то отряд казаков. Не замечая Триродова и детей, они промчались мимо, свирепо махая нагайками. Смешались мертвые в нестройную толпу, теснимые казачьими конями, и злорадным смехом отвечали на удары нагаек по мертвым телам.
Седая ведьма села на придорожный камень, смотрела на них и заливалась гнусным, скрипучим хохотом.
Глава четырнадцатая
Елисавета оделась мальчиком. Она любила это делать и часто одевалась так. Скучна однолинейность нашей жизни, – хоть переодеванием обмануть бы ограниченность нашей природы!
Елисавета надела белую матроску с синим воротником, синие короткие панталоны, выше колен обнажившие ее прекрасные, стройные, загорелые ноги, надела шапочку, взяла удочку, пошла на реку. В этой одежде Елисавета казалась высоким подростком лет четырнадцати.
Тихо было и ясно у реки. Елисавета сидела на прибрежном камне, опустив ноги в воду, и следила за поплавком. Показалась лодка. Елисавета всмотрелась, – подъезжал в лодке Щемилов. Он окликнул:
– Паренек! авось ты здешний, так скажи, милый…
И остановился, потому что Елисавета засмеялась.
– Да никак это товарищ Елисавета? – сказал он.
– Не узнали, товарищ? – с веселым смехом спросила Елисавета, подходя к пристани, куда Щемилов уже причаливал свою лодку.
