Виктор Емельянов - Свидание Джима
Я наблюдаю теперь госпожу, присматриваюсь к ее движениям, улыбкам, прислушиваюсь к звуку ее голоса, стараюсь понять, как и чем она живет, и, проникая через прошлые воспоминания господина в ее юность, я за ее кажущейся простотой и внешней непримечательностью все яснее вижу и только теперь начинаю вполне охватывать то горестное и счастливое чувство, около которого я жил. Холодок и недоверие, которое я заметил при первой встрече с госпожой, говорят мне теперь не о холодном и еще более не о пустом, а об опустошенном человеческом сердце. Я едва ли сумею объяснить, как и в чем именно, но с каждым новым приближением мне открывается, что внешне блестящая жизнь госпожи совсем не то, что ее могло бы удовлетворить и заполнить. Я часто вижу за ее сдержанностью и строгостью к своим чувствам что-то очень слабое и жалкое, как в птице с перебитыми крыльями, что-то очень по-женски несчастливое. Оно кроется за всеми обычными и такими легкоуспешными у госпожи делами, но из-за них-то вот чаще всего и прорываются попытки найти помощь даже в таких вещах, как слова из книги моего предшественника и обращение со мной.
Я думаю так потому, что вот уже много раз, когда мы остаемся вдвоем и иногда долго смотрим друг другу в глаза, стараясь прочитать один в другом важный для нас и последний ответ, я вижу, с какой надеждой и боязнью обмануться и здесь она хочет увидеть во мне что-то и поверить этому. В эти минуты мне становится тяжело и, вместе, радостно. Тяжело оттого, что я начинаю понимать, как ее слишком горькое, слишком во всем разуверившееся сознание не позволяет ей этого сделать. Я смотрю на нее, на это бывшее полудетское видение господина, на эту совсем недетскую и нерешенную задачу его жизни, и мне радостно вспомнить и перенестись в наши далекие ночи, их тишину, напряжение, музыку. Те ночи были навеяны недаром. Если теперь, после всех этих лет, когда накопилось так много разочарований и усталости, моя госпожа все еще такая, то что же было в ней — девушке той поры, когда оне в их первом цветении так щедро оделяют своей прелестью каждого, кто к ним, хотя бы на время, приближается?
Кроме этих чувств, я испытываю и другое: госпожа больше и сильнее господина, и только около нее, около такой, как она, могло быть его спасение. Посторонний шум не заглушил в ней, даже усталой и разуверившейся, того, что в ней когда-то было.
Я не знаю, что она писала в том возвратившемся письме. Опоздало ли оно принести им обоим счастье или было чем-нибудь другим. Мне кажется иногда, что если бы их встреча осуществилась, счастливая растерянность первых минут не тотчас же сменилась бы тем, что им обоим было нужно. То, как она бережет его книги, дневники, как внимательно слушает рассказы друга, как нежно относится ко мне, — только условия, при которых могла бы, может быть, разрешиться задача, но еще не само разрешение, не ответ. Только постепенно, так же постепенно и медленно, как раскрываются теперь перед госпожою те подробности, около которых прошла первая половина моей жизни, могло бы исчезнуть ее недоверие и одиночество. Вероятно, так случилось бы, потому что нужные ей книги, дневники, воспоминания друга о том, в чем участвовал и я, да и я теперешний, но ведь все тот же Джим, разве не он сам, господин? Но, вероятно, все это разрешается непросто, нелегко и нескоро.
Недавно ночью, проснувшись, я увидел госпожу плачущей. Я помню, как вздрагивало ее обнажившееся из-под одеяла плечо, с какою болью и примиренной безысходностью она вздохнула. Казалось бы, из-за чего? Той ночью, вернувшись из театра, она привезла с собою особенно много цветов и, несмотря на усталость за день, была блистательной, праздничной и точно одержавшей победу. Я узнал потом, что это был вечер одного из самых больших ее успехов. О чем же слезы, хотя бы и единственные, в моей всегда строгой к своим нервам госпоже? Или успех, внешнее убранство, благополучие и нарядность — не все? Или все это так мало стоит, так не нужно и беззащитно, если нет еще чего-то, может быть, незаметного для посторонних и такого необходимо главного, часто трудного, а иногда и совсем невозможного для себя?
66.
Был один из немногих дней, которые госпожа с утра до вечера провела со мной. Ей нездоровилось, и я, признаюсь, порадовался и этому. Она так редко может отдавать мне свое время. И еще — я заметил это давно — в нездоровье, в недомогании люди ближе, может быть, больнее, но искреннее подходят к их внутренней жизни, вероятно, тогда больше времени остаться наедине с собою и увидеть самое главное из того, как сложилось и в чем проходят дни. Закутавшись в теплую шаль, в начинающихся декабрьских сумерках госпожа сидела у окна и перелистывала давно прочитанный ею дневник господина. Я видел, как она то улыбалась, как улыбаются детям, то сосредоточенно и с недоумением сдвигала брови. Она остановилась на двух страницах, перечитала их несколько раз, потом поднялась с кресла и достала с полки книгу моего предшественника. Она долго перелистывала ее, отыскивала нужный ей отрывок и наконец нашла, стала сравнивать написанное в дневнике и в книге. Все внимательнее и строже делалось ее лицо, казалось, что она была недовольна. Она задумалась. Потом она точно вспомнила о чем-то, заглянула еще раз в раскрытые страницы и уже не могла больше не верить. Строгость исчезла, и счастливая улыбка говорила о почти совсем ушедшем последнем оставшемся сомнении.
— Так все это — правда, Джим? Я так была вам нужна? Вы так меня ждали? — говорила она мне, когда я подошел к ней, положил голову на ее руки, обессиленно упавшие вместе с книгой и дневником на колени. Она склонилась ко мне, смотрела мне в глаза и выговаривала мое имя все нежнее.
— Джим! Мой Джим! Значит — правда? все это — было? могло существовать? Ты не выдумал ничего, а рассказал только правду в твоей книге?
— Что же делать, Джим? — сказала она потом, поднявшись и вздохнув. — Так тоже было нужно. Я не могла тогда быть другою и не виновата перед вами.
За окном темнело. Мы долго сидели не шевелясь и думали об одном и том же.
Да! Вероятно, так нужно. Ей нужно было пережить ее прошлое, чтобы теперь приблизиться, понять и нуждаться в нас. Она, конечно, поняла, почему поиски шли столь необычным путем. Для нее, как и для господина, встреча оказалась нужна и возможна только во мне, Джиме. Так же, как господин, лишь после того, как он написал книгу моего предшественника, понял, чем была и осталась для него его первая подруга, так теперь и она на тех же страницах находит для себя то нужное, чего у нее нет и не было.
Так вот, необычно и странно, едва коснувшись, навсегда переплелись их жизни: она принесла ему все лучшее, что в ней было, заставила его поверить в это, и, отвернувшись от этого сама, уйдя в совсем другое, она только теперь, по своим же следам, которые мы сохранили, к себе и к нам возвращается. Но, должно быть, и в самом деле в поисках счастья «есть два пути… иным нужен более трудный и продолжительный». Нужно обмануться в одном, чтобы желать уйти от него, нужно перестать верить другому, чтобы погибнуть. Госпожа и господин прошли различные пути, но теперь-то видно, что они шли к одному.
Мы провели тот вечер в грустной тишине, и когда госпожа гладила мою голову, точно так же, как это делал господин, мне думалось, что вот лишь так, через меня, через ласку, мне, им было суждено встретиться во второй раз и до конца понять друг друга. Их два мира, совершенно одинаковые, шли, как рельсы, и, как рельсы, без нарушения правильности, может быть, без катастрофы, слиться или хотя бы немного сблизиться здесь, на земле, — не могли. Они оба были лишь путем, по которому прошло то, что пройти не смогло бы, если бы одного из них не было. И, может быть, эта возможность значительнее, чем то, что они могли или не могли быть вместе. Значительна возможность такой простой и необыкновенной сказки, как бы эта сказка ни была тяжела и печальна. Сказки веселые и легкие можно принимать только в детстве. Теперь таким сказкам мы все равно не поверим. И тем ценнее, что, давно выйдя из детства, давно многое потеряв и отлично зная, что вокруг все — так обыденно, скучно, почти все — нехорошо, мы иногда за всеми нашими делами и заботами наталкиваемся в себе или других на пренебреженное сердце, которое творит вопреки всему часто самое неуместное, противоречивое, невозможное, но всегда и в самом деле сказочное.
67.
Сегодня солнце, а мне холодно — моя старая кровь не греет. Утром, после того как госпожа уехала в Париж, я долго еще дремал на ковре около ее постели. Мне дремлется теперь всегда и почти всегда спится очень плохо. Часто далее днем я неожиданно для себя засыпаю и вижу сны. В этих снах — господин, моя первая подруга, все та же, все такая же, которую нельзя рассказать до конца, но которую я особенно хорошо чувствую теперь, когда среди ненастной парижской зимы около меня вдруг падает солнечное пятно. Его свет и теплота напоминают мне свет и теплоту Люль. Мне кажется тогда, что она опять рядом со мною… По-зимнему едва греющий, одинокий и сиротливый луч помогает мне глубже погрузиться в воспоминания и как будто бы заново освещает какую-нибудь полузабытую подробность в той или иной картине.
