Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
Конечно, он согласовал это с ней.
Теперь предстояло как-то зарабатывать на хлеб до отъезда -- в самом деле, кому захочется держать на работе человека, который предательски покидает Родину! Затаскают -- слабое идейно -- политическое воспитание... понятно, понятно...
Он знал, что Эдельмана не брали дворником, потому что у него высшее образование, а с работы его выгнали, как только узнали, что он "хочет туда". Хаймович устроился истопником, но оформил вместо себя забулдыгу, которому отдавал за это четверть зарплаты, а еще четверть управдому, чтобы тот молчал... Марголин тайно жил уроками. Веврик делал чертежи студенткам и писал им рефераты по-английски и по-немецки, причем по любой тематике... он знал все это и не рассчитывал быстро продвинуться в очереди к желаемой таможне, но волновало его одно: чтобы выдержала бабушка. В свои восемьдесят два она была еще крепка, и скорее он нуждался в поддержке, а не она, но надо же платить за... за все. Сбережений хватило бы месяца на три. Так быстро рабов не отпускали на свободу. Он ходил на железную дорогу -- ну, хоть сцепщиком? Оказалось, что это престижная профессия -- около транспорта кормилось много людей -- ведь все, что попадало на прилавок, и за чем выстраивалась очередь, меняло на своем пути немало платформ и колес. А где грузят -- там и бьют, а где бьют -- там и списывают... и брикеты торфа развозить на электротележке по платформам для проводников спальных вагонов выгодно... грузчиком в магазин тоже брали только своих... курьера в издательстве тщательно проверяли на благонадежность -- ведь ему доверяли рукописи -- идеологический наиважнейший груз. В церкви требовался сторож, но батюшка сразу же предложил сначала окрестить его... он пытался шутить, чтобы...
-- Завтра пойдешь на Ордынку -- вот по этому адресу. -- Как-то вечером буднично пробурчала бабушка.
-- А что там?
-- Приемная Ротшильда... -- Она помолчала. -- Там люди. С большим трудом он отыскал нужный адрес. Это оказался вросший в сугроб по окна маленький деревянный домик во дворе разрушенной церкви. С тыла его заслоняли почерневшие сараи и заборы, от улицы -- церковного вида двухэтажное крепкое здание красного кирпича. Он потянул за ручку двери, обитой старым шелушащимся дерматином, и шагнул в темноту. Пахнуло теплым духом деревенского жилья -- натопленной избой с неистребимым привкусом простой еды. В темноте он стукнулся лбом о низкую притолоку, наткнулся на стоящее, как и положено, в сенях ведро и оказался перед еще одной дверью, на которую сбоку падал свет через крошечное разрисованное морозом окошко.
-- Кто там? Входите! -- Услышал он, толкнул дверь и оказался в прихожей со множеством дверей, тянувшейся поперек дома. Слева, в довольно большой комнате за столом с настольной лампой сидел пригласивший его человек. -Проходите. Ноги веничком -- и проходите... Иван Степанович... -- Чуть приподнялся он из-за стола, опираясь на него. -- Чем обязан?
-- Мне Анна Моисеевна...
-- А! -- Перебил Иван Степанович, -- Вы, стало быть, Эля. -- Он уставился пристально на пришедшего и долго молчал. -- Похож... Я вот что... у меня ставка сторожа -- семьдесят рублей... иногда премия квартальная... может набежать четвертной... -- этот "четвертной" прозвучал не пошло, как на рынке, а необъяснимо старомодно и фундаментально... -- но... -- он снова уставился на пришедшего... -- мне не снег грести... и день ненормированный...
-- А что... -- Эля затруднился, как спросить.
-- Вон! -- Снова опередил его Иван Степанович и кивнул головой в сторону другой комнаты. -- Музей восстанавливаю -- мемориальный. -- Там прямо на полу стояли ящики, сбитые из фанеры, с деревянными рейками, лежали груды книг и перевязанных листов. -- Кое-что спасти удалось... теперь разобраться надо. Работа тяжелая, пыльная и нудная... особенно без привычки... потом еще привезем, -- добавил он, подумав,... -- возможно...
-- Конечно, -- тихо произнес Эля, -- Я Вам очень благодарен... а когда...
-- Хоть сейчас. -- Снова обогнал его Иван Степанович. Он выглядел несомненно старше пришедшего и намного, но реакцией обладал острой и внезапной. -Только костюмчик в другой раз для работы-то попроще, а то пыль... ну, спецодежда не полагается, как и молоко за вредность, впрочем... -- он вдруг улыбнулся и встал. -- А сейчас чайку!.. Нет, нет... -- остановил он извинения Эли. -- Так не положено. Бабушку-то твою хлебосольную я еще с довойны знаю... тебе сейчас сколько?
-- Тридцать семь...
-- Тридцать семь? -- Переспросил он и посмотрел на него. -- Опять тридцать семь... -- тут могут попасться в бумагах материалы совсем не по теме... нашего музея... -- неожиданно сказал он и кивнул на соседнюю комнату, -- так ты их в ящик под неразобранное складывай... отдельно... потом посмотрим... не всем здесь эта старина по нутру... может, спасем что... -- он оживился и оттянул свитер.
Домой Эля торопился, окрыленный и озадаченный, -- это не могло быть случайным везением. "Ну, и Бобе!"
-- Почему секрет? -- Возразила бабушка. -- Он с твоим отцом был там. Воевал. Когда отца взяли, его в шпионаже обвинили в пользу Англии и Германии -- он же в окружении оказался под Уэской, а жена тоже шпионка -- стенографистка в Коминтерне -- все секреты выдала империалистам...
-- Какие секреты, бобе?
-- Какие? Как построить светлое завтра! То, в котором сейчас живем...
-- А Иван Степанович?
-- Его уже потом взяли за недоносительство...
-- За что?...
-- Это на политзанятиях не проходят... Он обязан был немедленно сообщить, что твой отец провел неделю на территории врага... -- она помолчала и добавила, -наверное, я во всем виновата...
-- Ты?
-- Бог читает наши мысли... а мы часто не связываем, что случилось, с тем, о чем мечтали... я всю жизнь хотела попасть в Испанию... думала, может, с театром... я тоже просилась в Интербригаду... это им передалось... -- она закусила край передника своими удивительно сохранившимися зубами и затрясла головой... -- твой прадед Мендель проклял меня, когда я отказалась с ними уехать. Ты знаешь, что такое еврейское проклятие?!. О!.. И что? Он был богат... богат, но не нашел, где купить счастья... счастливых евреев не бывает, Эля... они, наверно, все там погибли... нам даже это нельзя узнать... он решил, что в Европе капиталам надежнее, а через океан плыть на корабле опасно... он боялся бури...
-- Бобе, ты мне никогда не рассказывала! Почему!? Почему?
-- Ты... мог сболтнуть что-то... а у меня больше --ничего... и никого... я не стала актрисой... не построила коммунизм... и не побывала в Испании... ты был маленький...
-- Столько лет... Маленький?..
-- Да!
-- А теперь?
-- Теперь ты стал взрослым...
-- Потому что мне, дураку, тридцать семь?
-- Нет, потому что ты перестал плыть по течению... я мечтала, что ты сам дойдешь до этого... до всего надо дойти самому...
-- И это говоришь ты, осколок прошлого?
-- Да. Да... осколок... такое ранение самое опасное -- это меня еще в первую мировую учили в госпитале... -- его часто совсем нельзя трогать... шевельнешь кусок металла, врезавшегося в тело, -- и этому телу конец, а так можно еще жить и жить... поэтому они нас пока (она сделала упор на этом слове) больше не трогают... и ты сам это понял...
ЧАЙКИ КРИЧАТ...
Чайки кричали о том, чего не бывает. Сколько раз она приходила сюда? Сто? Тысячу? Чтобы утопить здесь свое разочарование... не вместе с собой, упаси Бог! Из-за какого-то.... Она знала себе цену. Такое лицо! Такое тело! И из-за какого-то..., прости Господи...
И каждый раз кричали чайки -- они всегда ее понимали. Поэтому она им верила и сейчас. И проходила тревога, а нетерпение становилось томяще сладким. Она вроде бы смотрела на себя со стороны -- научилась уже за последние годы -- и понимала, что такого больше не будет. И не надо только мелочно определять, "какого не будет"? Такого. И все.
Пусть все говорят, что хотят -- не в сплетнях дело, а в советах -- но ничего не изменится. Чайки кричат ей: радуйся, Аллилуйя! За все твои неудачи и горести, за все разочарования и беды, за все потраченные силы на то, что верила -- за все тебе теперь! "Потому что во многой мудрости много печали, а кто умножает познания, умножает скорбь". И пусть будет так, как кричат чайки, подслушав стук ее сердца...
В тридцать пять легко влюбиться. В тридцать пять можно и замуж выйти... но чтоб так влюбиться и замуж, как в двадцать... с ее опытом и лицом, и телом... когда ему на одиннадцать меньше... и ни о чем не думать, и не принимать советов, и не слушать разума, и не оглядываться на опыт, и не зажмуриваться со страху, и не вглядываться в завтра... а упасть ему на руки, и отбросить покрывало, и стоять потом здесь, чтобы слышать долго и много, что кричат чайки...
В театре все были в шоке. Директор дулся и старался обойти стороной. Может быть, сам рассчитывал -- так добивался и знаки делал. Настя отказалась в очередь играть. Тетя Даша, костюмер, ничего не говорила, а вздыхала, подшивая подолы и снимая мерку на жилетку. Любка в буфете не удержалась, подмигнула, поманила пальцем, вытянула сигарету изо рта и шепнула ей в прямо в ухо, когда она наклонилась через откидную доску прилавка: "Надо дефицит для вечера? -- все сделаю, только скажи заранее! Поня`л?`" А Игорь вроде ничего не замечал -- ему тут еще все чужие. Может, и вообще в другой театр уйдет потом -- стажер, еще не в штате. У него целый курс впереди. Спасибо Максиму -- бегал, искал, искал себе кадр -- некому играть, постановка сыпется, -- и нашел. Спасибо. Тогда уж его другу Виктору, что в театральном преподает... а городок то маленький... спрятаться некуда... все круги пересекаются: моряки с артистами, инженеры с педагогами, а музейщики с портовой знатью... все друг друга знают -- неблизко, так в лицо, а то по имени, да через друга понаслышке...
