Викентий Вересаев - В тупике. Сестры
Иван Ильич резко и властно сказал:
– На окопные работы, по советскому декрету, отправляются мужчины только до пятидесяти лет, здоровые. А здесь есть больные, старики.
Белозеров и Ханов недоуменно переглянулись. Опять пошли к телефону. Воротились. Белозеров объявил:
– Все мужчины, без всяких исключений! Больные и старые, – все равно. Все должны отправиться сегодня ночью. Предлагаю вам, граждане, к одиннадцати часам ночи собраться к кофейне Аврамиди. Должны явиться все записанные, под страхом революционной ответственности.
И он вышел. Катя налетела на Ханова.
– Как же так? Что это за распоряжение нелепое?
Ханов растерянно поежился.
– Сычев по телефону велел всех представить. Больных хоть на койках тащить. Если кого оставим, весь ревком на мушку.
– Да поймите, как же больной на койке будет рыть окопы? Вот, например, батюшка Воздвиженский. Ведь вы же сами понимаете, – нелепость!
И вдруг с холодным, усталым ужасом чей-то женский голос произнес:
– Господи! Их везут расстрелять!
Трепет пробежал по всем. Бледный Ханов вышел. Взволнованно стали расходиться.
Иван Ильич с Катей воротились домой. Был уже девятый час вечера. Анна Ивановна торопливо собирала белье и еду. Когда Иван Ильич вышел в спальню, она растерянно взглянула на Катю и сказала:
– Леонид объявит там, что Иван Ильич бежал из России от чрезвычайки.
Катя нетерпеливо воскликнула:
– Ах, мама, ну что за вздор говоришь!
Вошел Иван Ильич, они замолчали. Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне посвистывая, но в глазах его, иногда неподвижно останавливавшихся, была упорная тайная дума. Катя всегда ждала в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей пришла в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, – узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло в душе. Все скрывали друг от друга ужас, тайно подавливавший сердце.
Только что поужинали, опять явился почтальон с винтовкой и уже сурово сказал:
– Что же не идете? Все уж собрались, вас ждут. Приказано вас привести.
Катя властно ответила:
– Можете идти. Мы сейчас выходим.
Почтальон помялся, сказал: «Поскорее велели!» – и ушел.
Оделись. Катя взяла саквояж. Иван Ильич остановился у двери:
– Ну, Анечка, тут простимся!
Он мягко улыбнулся беззубым ртом и раскрыл объятия жене. Анна Ивановна всхлипнула и припала к нему.
– Старенькая моя! – умиленно сказал он, и гладил рукою ее волосы.
Потом лицо его стало серьезным и прислушивающимся, он снял с пальца обручальное кольцо и протянул жене. Анна Ивановна отшатнулась.
– Ваня, что это ты!.. Зачем мне твое кольцо? Ведь это… Это только у покойников берут!
С тихою улыбкою Иван Ильич ответил:
– Может быть, так надо!
И они опять прильнули друг к другу.
– Ну, идем! – весело сказал Иван Ильич.
У кофейни стояло несколько мажар. Старуха жена и дочь поддерживали под руки тяжело хрипящего о. Воздвиженского, сидевшего на ступеньке крыльца. Маленький и толстый Бубликов, с узелком в руке, блуждал глазами и откровенно дрожал. С бледною ласковостью улыбался Агапов рядом с хорошенькими своими дочерьми. Болгары сумрачно толпились вокруг и молчали. Яркие звезды сверкали в небе. Вдали своим отдельным, чуждо ласковым шумом шумело в темноте море.
Секретарь ревкома Вася Ханов, с заплаканными глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.
Густо усадили арестованных в мажары. Рядом с возницами село по милиционеру с винтовкой. Подошел подвыпивший, как всегда, столяр Капралов. Поглядел, покрутил головой.
– Гм! Советская Федеративная Республика!
У крыльца была суета.
– Доктор, помогите! – позвали Ивана Ильича.
Старик священник лежал в обмороке.
– Скорее, граждане! – торопил Афанасий Ханов.
Иван Ильич осмотрел больного, пощупал пульс и суровым, не допускающим возражений голосом громко сказал:
– Гражданин Ханов! Этого больного нужно оставить, его нельзя везти.
Афанасий Ханов истерически крикнул:
– Что это такое? Прошу вас не рассуждать, товарищ доктор. Вас никто не спрашивает! Поднимите его, положите в мажару! – приказал он болгарам.
– Я вас предупреждаю, гражданин Ханов, что больной не вынесет дороги. Ответственность я возлагаю на вашу совесть!
– Не ваше дело! Прошу не разговаривать! – взволнованно кричал Ханов.
Священника положили в подводу. Капралов смотрел, сложив руки на груди.
– Гм! Федеративная Республика!
Мажары двинулись. Женщины рыдали. Только Анна Ивановна смотрела вслед скрипевшим подводам, поджав губы, без слезинки, – она привыкла к непрерывным бедам, сыпавшимся на мужа всю его жизнь.
Болгары тихо переговаривались.
– Запьянствовал комендант в Эски-Керыме, потому сам не приехал.
– Это Васька Сыч, комендант-то! Я его сразу признал. До войны известный вор был в порту, а теперь гляди, – комендант, на машине ездит.
Кате не позволили ехать с отцом. Она бросилась в деревню, узнала, что ночью едет в город закупщик кооператива, устроилась с ним. Выехали они глухою ночью. Из моря вылез огромный, блестящий Скорпион и сидел в небе, поджав хвост. На перевале подул холодный ветер. Восток побледнел. За мостом подвода обогнала ряд мажар, густо усаженных арестованными с соседних дачных поселков. Молодые люди в изящных шляпах; толстый старик еврей с глазами навыкате и отвисшей губою; сизолицый отставной полковник. Сзади – линейка с пьяными красноармейцами. На шоссейных откосах в глубокой предрассветной дреме кивали головками красные и желтые тюльпаны. Взошло солнце. Внизу, у бухты, голубел город, окутанный дымкою, сверкали кресты церквей, серели острые стрелки минаретов.
От возвращавшихся болгар-подводчиков Катя узнала, куда отвезли арестованных. По набережной тянулись дворцы табачных фабрикантов-миллионеров. Среди них белел огромный особняк с воздушными шпицами, похожий на дворец Гарун-аль-Рашида в сказках. Над чугунными решетчатыми воротами развевался красный флаг. Два часовых с винтовками отгоняли толпу женщин, теснившихся к решетке.
Сбоку дома солдаты выводили из подвалов арестованных, кричали на них, ругали матерными словами:
– Стройся вдоль стенки! В затылок!.. Куда прешь, борода? Вот я тебе, ай не знаешь? А еще генерал!
Солдат замахнулся прикладом на худощавого, сгорбленного генерала с седой бородой.
Толстая дама в шляпке сказала упавшим голосом!
– К стенке строят, расстреливать будут!
Мастеровой в отрепанном пиджаке возразил тоном опытного человека:
– Нет, в два ряда строят. Значит, не на расстрел.
Другая дама униженно говорила часовому:
– Вы мне позвольте только пальто передать мужу. Подняли его ночью, в одном пиджаке увезли, – как же он там, в окопах…
– А прикладом в спину хочешь?
Катя вскипела.
– Почему вы ей говорите «ты»?! Мы вам «вы» говорим. Советская власть это отменила, чтобы гражданам говорить «ты»! Это только в царское время так становые да урядники разговаривали с людьми.
Солдат с удивлением оглядел ее.
– А за решетку хочешь? Вот я тебя сейчас в подвал отправлю.
– Нет, не отправите, не имеете права.
От ее решительного тона он замолчал и отвернулся.
Нервная дама в пенсне приставала к другому часовому:
– Но ведь мой муж – советский служащий, доктор. Вот документы. Дайте же мне пройти.
– Нельзя, товарищ!
– Его же расстреляют!
Часовой успокоительно сказал:
– Нет, только в окопы пошлют. Вон струмент раздают… Ничего, пущай поработают в окопах.
– Да ведь он больной совсем!
Мастеровой в пиджаке враждебно возразил:
– «Больной». Что ж, что больной, за вас там даже безрукие сражаются, кровь свою проливают.
Подкатил автомобиль, развевались по ветру гвардейские желто-оранжевые ленточки матросских фуражек.
– Комендант!.. Сычев!
– Который?
– Вон тот, рыжий.
Дама в пенсне кинулась к нему.
– Товарищ комендант! Мой муж арестован, а он советский служащий, вот документы.
– К черту ступай! – Комендант отмахнулся и с другими матросами вошел в ворота.
Катя видела сквозь решетку, как его обступили арестованные. Комендант кричал, закинув голову и тряся кулаком, сыпал ругательствами. Катя поняла, что он совершенно пьян и ничего не станет слушать.
– Гнать всех в окопы! Никаких разговоров! – крикнул матрос и по мраморным ступеням вошел в парадный подъезд.
В толпе арестованных Катя увидела высокую фигуру отца с седыми косицами, падающими на плечи. Ворота открылись, вышла первая партия, окруженная солдатами со штыками. Шел, с лопатой на плече, седобородый генерал, два священника. Агапов прошел в своем спортсменском картузике. Молодой горбоносый караим с матовым, холеным лицом, в модном костюме, нес на левом плече кирку, а в правой руке держал объемистый чемоданчик желтой кожи. Партия повернула по набережной влево.
