Петр Краснов - Ненависть

Далекихъ самъ открылъ двери Володѣ. Онъ былъ по праздничному прифранченъ, въ новомъ пиджакѣ, съ яркимъ цвѣтнымъ галстухомъ и, какъ показалось Володѣ, навеселѣ.

Онъ поздоровался съ Володей и, не приглашая Володю во внутреннія комнаты, оставилъ его на кухнѣ и прошелъ чтобы одѣться. Володя слышалъ, какъ Далекихъ говорилъ кому-то: -

— Такъ елочку то, мамаша, погодите зажигать до меня.

Володя ощутилъ на кухнѣ слабый запахъ елочной хвои, такъ много ему напомнившій.

Далекихъ сейчасъ же и вышелъ. Онъ былъ въ хорошей шубѣ и меховой шапкѣ.

— Простите, товарищъ, задержался маленько. Дѣтей, жену предупредить надо было… Я всегда готовъ, если партійная нужда, засѣданіе партійнаго комитета, я самъ понимаю, безъ меня никогда не обойдутся, Товарищъ Малининъ мнѣ — полное довѣріе… Тутъ, конечно, елка, семейныя слабости ну, полагаю, очень то не задержимся. Я съ открытою душою иду на такое дѣло.

Они вышли. Извозчикъ дожидался Володю.

— Я полагалъ на трамваѣ, - сказалъ Далекихъ. — Развѣ далеко куда?

— Да очень далеко, — сказалъ Володя и затѣмъ всю дорогу до Мурзинки они молчали.

Они подъѣхали уже въ полномъ мракѣ къ пустой дачѣ стоявшей совсѣмъ на окраинѣ. Далекихъ засуетился и спросилъ теперь ломающимся неровнымъ голосомъ: -

— Не знаете, Владимiръ Матвѣевичъ, о чемъ собственно рѣчь будетъ?

Володя не отвѣтилъ и пропустилъ Далекихъ впередъ. Тотъ пошелъ неохотно, оглянулся на отъѣзжавшаго извозчика и точно хотѣлъ повернуть назадъ, но потомъ махнулъ рукою и рѣшительно вошелъ въ двери.

Онъ увидалъ комнату, гдѣ посрединѣ стоялъ столъ и кругомъ нѣсколько простыхъ стульевъ и скамейка. На столѣ горѣло двѣ свѣчи поставленныхъ въ пустыя пивныя бутылки. Въ ихъ неяркомъ и печальномъ свѣтѣ Далекихъ увидалъ сердитое лицо Малинина и весь комитетъ въ сборѣ. Рядомъ съ Малининымъ сидѣлъ Драчъ и передъ нимъ лежала кипа какихъ то бумажекъ. Еще замѣтилъ Далекихъ, что окна комнаты были не только заложены ставнями, но и занавѣшены суконными одеялами. Сквозь румянецъ мороза — стало видно — какъ вдругъ поблѣднѣлъ и осунулся Далекихъ… Но онъ сейчасъ же справился съ собою и спокойно сказалъ: -

— Здравствуйте, товарищи, коли чѣмъ могу услужить вамъ, я въ полной готовности.

Малининъ, мявшій свою неровную черную короткую бороду поднялъ глаза на Далекихъ и сказалъ ровнымъ, негромкимъ и преувеличенно спокойнымъ голосомъ.

— Скажите мнѣ, Далекихъ, съ какихъ поръ вы находитесь секретнымъ агентомъ полиціи?..

— Я?… Да… То-ись?… Какъ это?… Не ослышался-ли я?.. Я васъ, товарищъ, просто не понимаю…

— Хорошо… Я вамъ разъясню. Вы вѣроятно знаете, кто такое Домкратъ?..

Лицо стараго рабочаго стало совершенно бѣлымъ. Глаза потухли.

— То-ись?.. Домкратъ?.. Это я, конечно, обязанъ даже знать… Это знаете, машина, чтобы, значить, поднимать.

— Вы отлично знаете, Далекихъ, что тутъ рѣчь идетъ вовсе не о машинѣ, а о человѣкѣ… О васъ Далекихъ … Это ваша кличка, подъ которой вы записаны въ охранномъ отдѣленіи.

Далекихъ развелъ руками.

— Какъ передъ Истиннымъ!.. Hелѣпо какъ то и странно!.. Такое заблуждение, можно сказать… Я васъ, товарищъ, неясно понимаю.

— Такъ я вамъ это разъясню, яcнѣе бѣлаго дня станетъ вамъ, — сказалъ Драчъ и изъ кипы бумагъ досталъ небольшой картонъ, съ наклеенной на немъ фотографіей и, не выпуская его изъ рукъ, протянулъ къ самому лицу Далекихъ.

— Это вамъ знакомо?..

Далекихъ тяжело вздохнулъ и низко опустилъ голову.

— Ну, вотъ что, Далекихъ, — сказалъ Малининъ, — вы, когда вступали въ партію, знали чѣмъ вы рискуете въ случаѣ измѣны?.. Вы человѣкъ не молодой, притомъ-же въ свое время пострадавшій за убѣжденiя и старый партийный работникъ. Намъ хотѣлось-бы знать, какая корысть заставила васъ пойти на предательство?..

Далекихъ поднялъ голову и долгимъ, острымъ взглядомъ смотрѣлъ прямо въ глаза Малинину. Тотъ опустилъ глаза. Далекихъ тяжко вздохнулъ.

— Что-жъ, — тихо сказалъ онъ. — Знаю, что кончено.

Онъ глазами обвелъ всѣхъ бывшихъ въ комнатѣ, долго сосредоточенно смотрѣлъ на Гуммеля, Драча и на трехъ мало знакомыхъ ему молодыхъ людей, въ крестьянской одеждѣ и прошепталъ: -

— Пощады не будетъ.

— Вы это, однако, знали, — сухо сказалъ Малининъ.

— За сколько же вы насъ предали?..

— Ни за сколько.

— То-есть?..

— Сдѣлалъ я это по убѣжденію… По чистой совѣсти… Какъ убедился въ томъ, гдѣ правда, гдѣ кривда.

— Вы нарочно вступили въ партію, чтобы предать насъ?..

— Ничего подобнаго. Вы-же сами знаете. Я пошелъ въ партію, потому что повѣрилъ, что она даетъ подлинное равенство и что любовь даетъ она намъ. Я повѣрилъ, что евангеліе Господа Нашего Иисуса Христа и соціализмъ — это одно и тоже. Я пошелъ въ партію, потому что мнѣ сказали, что она борется за бѣдныхъ людей, чтобы освободить ихъ и дать имъ лучшую жизню.

Онъ вздохнулъ и замолчалъ.

— Такъ… такъ… поглаживая бороду, проговорилъ Малининъ

— Хорошо начата пѣсня, однако, чѣмъ то она кончится, — сказалъ злобно Драчъ.

— Извѣстно чѣмъ, — съ мрачнымъ отчаяніемъ сказалъ Далекихъ. — Я давно понялъ, что соціализмъ — это не любовь, прощеніе, смиреніе, не поравненіе бѣдныхъ съ богатыми и свобода, а — лютая ненависть къ высшимъ, злоба и желаніе уничтожить все, что выше тебя. Гдѣ этому предѣлъ? Я стану мастеромъ — такъ меня за это уничтожить?! Босиканта, пьяницу, дурака стоеросоваго, лѣнтяя, клопа сосущаго — возвеличить — иди, властвуй надъ нами, владѣй, а чуть окрѣпъ и его — вали!.. Я все понялъ. Вы разрушаете… Они созидаютъ. И правда у нихъ.

— Въ охранной полиціи, — сказалъ Драчъ.

— Да, и въ охранной полицiи. Они охраняютъ порядокъ, а вы?.. Тамъ, если я виноватъ — меня судить будутъ не такъ, какъ вы судите. Тамъ судъ праведный и милосердный. Тамъ все, до самыхъ глубинъ разсмотрятъ. Тамъ и о семьѣ моей подумаютъ… Какъ молъ ей будетъ безъ кормильца? Каково ей?.. Тамъ за такое… Не по-вѣ-сятъ… Я много повидалъ на своемъ долгомъ вѣку. Меня товарищъ Малининъ до дна знаетъ. Я съ самимъ Владиміромъ Ильичемъ, когда онъ здѣсь былъ, бесѣдовалъ неоднократно. Я Хрусталева-Носаря зналъ… И попа Гапона слушалъ… Всѣ одно обманъ. Всѣ равно подлецы, какъ и вы!.. Имъ — па-а-ртія!.. — А мнѣ Россiя!.. Вамъ Роcciя ничто — плюнуть и растереть, а мнѣ она — ма-а-ть!.. Поняли меня… Вотъ, какъ понялъ я все это, тогда и сказалъ: — нѣтъ, братъ, тяжко ты виноватъ передъ Родиной, что вошелъ въ партію, такъ и не выходи изъ нея за наказаніе, а вреди ей. До самой смерти вреди ей! Разрушай діавольскіе ея планы… Теперь поняли, сколько я получилъ?… Крестъ деревянный, да мученическую кончину вотъ, за что я старался.

— Если правда… И за то спасибо… Но идейный человѣкъ для насъ опаснѣе, чѣмъ человѣкъ продажный. И ему казни не избѣжать.

— Это мнѣ все одно… Вашъ приговоръ мнѣ извѣстенъ… Податься мнѣ некуда. Кричать — никто не услышитъ. Заманули меня — значитъ и пропала моя головушка… Просить о милосердіи — дѣло напрасное. Вы соціалисты, у васъ этого нѣтъ, чтобы виноватаго помиловать.

— Изъ-за васъ сколько народа пострадало, — рѣзко и жестко выкрикнулъ Драчъ, — а вы…

— Изъ-за меня?.. Нѣтъ, это — ахъ, оставьте!.. Изъ за меня самое большее, что въ участкѣ кто посидѣль, или высланъ былъ изъ Питербурха. А вы, знаю, не одного человѣка прикончили.

— Вы, Далекихъ, не заговаривайтесь. И нашему терпѣнію конецъ можетъ притти.

— Возьмите того-же Гапона… Пристава Медвѣдева, кто за Нарвской заставой пристрѣлилъ?… А министра Плеве? Столыпина?.. Не вы, чай, убили?.. Не ваша шайка?. Па-а-артія!.. Какъ понялъ я, что съ вами смерть, ну и пошелъ я противъ смерти.

— А пришелъ къ ней, — сказалъ Драчъ. Онъ весъ трясся отъ злости, ненависти и негодованія. — Благодари своего Бога, что мы еще разговариваемъ съ тобою. Судимъ…

— Какой это судъ!.. Тьфу!.. а не судъ!

— Товарищи, удалите подсудимаго, — сказалъ Малининъ, — приступимъ къ постановление приговора…

Далекихъ какъ то вдругъ опустился и сказалъ слышнымъ голосомъ: -

— Кончайте только скорѣе.

Эти полчаса, что шло совѣщаніе, Далекихъ провелъ в темной комнатѣ съ двумя молодыми парнями рабочими, которые сидѣли по сторонамъ его на скамейкѣ и ни слова съ нимъ не говорили. Далекихъ иногда тяжело вздыхалъ и озирался, какъ затравленный волкъ. Потомъ его ввели снова въ комнату, гдѣ былъ революционный трибуналъ. Онъ стал противъ Малинина и молча выслушалъ приговоръ. Онъ не противился, когда Драчъ съ рабочими скрутили ему руки назадъ и завязали темнымъ шерстянымъ платкомъ голову и ротъ такъ, чтобы онъ не могъ кричать. Потомъ его вывели изъ избы и повалили въ низкія крестьянскія розвальни, запряженныя одною лошадью съ колокольчикомъ и бубенцами на дугѣ. На него набросили рогожу, Гуммель и Драчъ сѣли поверхъ. Володя брезгливо примостился сбоку и сани, звеня бубенцами, во весь скокъ маленькой шустрой лошаденки помчались къ Невѣ.