Юрий Давыдов - Синие тюльпаны
19
А боевой генерал на боевом коне доскакал до пределов России. Весьма возможно, что прибыл он на корабле. Как бы ни было, Александр Христофорович зажил петербургской послевоенной жизнью.
Беллетристически живописуя ее, Башуцкий - в согласии с должностями генеральскими - обряжал бы Бенкендорфа в мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Ах, пестрота униформ, услада царей, костюмеров и романистов... Башуцкий показал бы Бенкендорфа в лейб-гвардейской казарме, кисло пахнущей сырой кожей и ситным хлебом; на театральном разъезде, когда косой снегопад влажно лепит в стекла каретных фонарей; в череде марсовых игрищ на зеленой мураве и полуночных сражений на зеленом сукне. И так расстарался бы на большом выходе в Зимнем, что исторг бы восторг читателя, сменившего книги "про шпионов" на книги "про царей": "Вот жили-то, а?"
Не стал он надевать на Бенкендорфа мундиры драгунский, кирасирский, конногвардейский. Повторял: "То ли дело, братцы, очерк". А коль скоро не могло не выскочить - "Ночью сон, поутру чай",- учредил чаепитие.
Тянул, как всегда, с блюдечка, топыря губы и жмурясь. Посреди невинного удовольствия решил почему-то, что таким манером пивал ярославец Шилов. Между тем Башуцкий решительно не помнил, каким именно манером самоварничал старик-букинист. И все же это ощущение возникло не "почему-то". Нет, оттого, вероятно, что Милий Алексеевич все еще держал на уме шиловский обмен дневников министра полиции на ржаную муку. А одна из лепешек, подаренная гулкой буржуйкой с железной дверцей, дребезжавшей мелко и весело, одна из лепешек в своей изначальной субстанции представляла некоего Грибовского, отчего сейчас же возникло соображение, прежде не возникавшее. Оно требовало четкой сосредоточенности. Убирая чайник и прочее, придвигая свои бумаги, Милий Алексеевич подумал о военном прокуроре Новикове.
Когда гражданина Башуцкого выпускали из узилища, ему вручили справочку: дело прекращено за недоказанностью преступления. Месяц спустя пригласили в Большой дом. Он поплелся на ватных ногах. Вызывали, оказывается, для того, чтобы сухо и словно бы обиженно вручить другую справку: дело прекращено за отсутствием состава преступления. Дистанция немалая: недоказанность и отсутствие. Первое понимай так: приключилась недоработочка, и на старуху бывает проруха, гуляй, гражданин Башуцкии, не пойман - не вор. Второе есть признание незаконности репрессии. К этой-то констатации и принудил гебистов прокурор-полковник, как многие юристы эпохи Лютого, не раз униженный в Большом доме.
Нечто подобное замыслил Милий Алексеевич, приступая к расследованию ситуации: генерал-майор Бенкендорф и надворный советник Грибовский.
В восемьсот девятнадцатом Александр Христофорович получил весомое назначение - начальник Генерального штаба Гвардейского корпуса... Какой-нибудь иногородний романист-скорохват, злорадно подумал Милий Алексеевич, усадит Бенкендорфа в экипаж и, ничтоже сумняшеся, отвезет на Дворцовую площадь. Дудки! На Дворцовой поместился Гвардейский генеральный без малого лет двадцать спустя; тогда же, когда Третье отделение переместилось от Красного моста к Цепному. Ущипнув борзописца, фигуры не имеющего, Милий Алексеевич сконфузился. Он не знал или, скажем деликатнее, призабыл, где находилось это важное учреждение в те годы, когда корпусом командовал басистый Васильчиков. Конфуз свой возместил Башуцкий знанием штабной поэтажности - эрудиция редкостная.
Кроме кабинетов, богато убранных, там были: зала для лекций свитским офицерам, арсенал, типография, солидная библиотека, редакция "Военного журнала". Короче, "Жомини да Жомини, а об водке ни полслова".
Служба текла ровно. С корпусным командиром Бенкендорф ладил. В полках не слыл ни любимцем, ни постылым, что, в сущности, недурно - ни зависти, ни ненависти. И ничего не пришлось бы Башуцкому расследовать, не будь доноса, доставленного из Гвардейского штаба в Царское село, государю императору Александру Первому.
Кто ж, если не Бенкендорф, лелея давний проект "отрасли соглядатаев", кто же, если не он, спроворил донос? Еще в давние времена писано было в похвалу: будущий шеф жандармов донес на будущих декабристов - собрал подноготную Союза благоденствия и предложил изъять главных деятелей.
Правда, цель Союза совпала с его проектом тайной полиции: преследовать должностные злоупотребления, невзирая на чины и титулы; искоренять несправедливости, невзирая на ранг служебной инстанции. Но одно дело тайная полиция, другое - тайное общество.
Правда, Союз съединял многих из тех, кого Бенкендорф, считая "добромыслящим", вербовал в свою "когорту". Да, но это до войны. Однако ветеран Отечественной высоко ставил ветеранов Отечественной. Когда какого-то стрюцкого, штафирку какую-то выдворили, заподозрив вольномыслие, с коронной службы, Александр Христофорович бровью не повел: "Этот господин не военный, чего его щадить?!"
Наконец, о доносе Бенкендорфа ни звука не обронил мемуарист князь Волконский. Уж кому-кому, а Волконскому истина дороже друга. Да так, но князь-то не опровергал, не отрицал доносительства Александра Христофоровича.
Карточные домики! Полковник Новиков не согласился бы на реабилитацию "за отсутствием состава преступления". Не принял бы и формулу "за недоказанностью". Скорее всего, единственный представитель администрации, пользующийся симпатией Милия Алексеевича, покосился бы на него подозрительно. Конечно, прежде всего презумпция невиновности. Но упорство, с каким гражданин Бащуцкий М. А. пытается отмыть черного кобеля реакции, волей-неволей наводит на мысль: хотя арест и осуждение гражданина Бащуцкого М. А. противоречили закону, однако, как говорится, нет дыма без огня.
Это вот "нет дыма...", стыкуясь с этим вот "лес рубят, щепки летят", было не чем иным, как революционной целесообразностью, ненавистной Милию Алексеевичу. Карточные домики строил он не ради строгой справедливости, не из желания исправить ошибку, в сущности ничтожную, и уж вовсе не для того, чтобы вплести детективный мотивчик в очерк о синих тюльпанах. То была потребность опрокидывать пресловутую целесообразность в прошлое. Он сводил с ней счеты постоянно и угрюмо, тем самым как бы упрочивая свою внутреннюю свободу, свою относительную независимость от испуга жизнью. Что же до теней, наведенных на Бенкендорфов плетень, то очеркист не упускал из виду "ржаную лепешку", мелькнувшую в минуты чаепития: в своей изначальной субстанции была лепешка неким Грибовским.
Надворный советник подвизался библиотекарем Гвардейского генерального штаба и главным тружеником по части переводов с французского и немецкого серьезных статей для серьезного "Военного журнала".
Был Грибовский и автором оригинального сочинения, посвященного Аракчееву: "О состоянии крестьян господских в России". Убеждал: рабство отнюдь не уничижает природу человеческую. Упомянутый в дневниках министра полиции, теперь уже известных Милию Алексеевичу не в качестве лепешек, Грибовский не состоял агентом Балашова. Быть может, из принципа. Ибо Балашов тоже был автором - подал на высочайшее имя записку "об уничтожении рабства и о вольности крестьян"... Ну-с, усмехнулся Милий Алексеевич, продолжив атаку на "целесообразность" в несколько ином аспекте, извольте положить рядом сочинение человека, получившего университетское образование, и записку министра полиции, возросшего под барабаном, да и вопросите, кто есть кто. Тотчас выставят диагноз: осанну крепостному праву пел скалозуб-бюрократ; осуждал крепостное право духовный побратим Радищева...
Заведуя офицерской библиотекой, сотрудничая в офицерском журнале, статский Грибовский льнул к военным людям. Он был своим в Союзе благоденствия, в эполетой среде будущих декабристов. Из каких же на сей раз принципов? Видать, из тех же: польза отечества того требует.
Светлым майским днем восемьсот двадцать первого года Михаила Кириллович Грибовский, к перу привычный, начертал черный список членов Союза и весьма стройно изложил цели тайного общества. К Балашову - из принципа - не побежал, а сделал свое дело, не выходя из штабного здания.
Он пришел не к Бенкендорфу, хотя и подчинялся служебно Бенкендорфу, а к командиру корпуса, которому подчинялся в обстоятельствах особливого свойства.
Не Бенкендорф передал донос государю, а Васильчиков. Не Бенкендорф просил дозволения взять крутые меры, а Васильчиков, как и несколько лет спустя на Сенатской площади, именно он просил Николая пустить в ход картечь.
Александр Первый донос принял. Ответил: "Никогда не прощу себе, что я сам заронил первое семя этого зла". Изжив собственный либерализм, отец отечества не нашел себя вправе выжечь либерализм сынов отечества. И положил бумагу под сукно.
Как тут было не обратиться мыслью к Лютому? Как было не вообразить Лютого, получив-шего донос? Обратился, вообразил, но лишь на мгновение почувствовал запах неопрятности и этот звериный взгляд пегих глаз. Лишь на мгновение - не Иосиф Виссарионович занимал Милия Алексеевича, а Александр Христофорович.
