Лазарь Карелин - Змеелов
- Но прижима, прижима она у вас, - подошел один из "трио", протягивая руку для знакомства. - Андрей.
Павел пожал руку Андрея, большую, потную, дряблую. Рослый это был мужик, этот Андрей, лет к пятидесяти, сильный, плечистый, грудастый, дрябловатый. Умно, смешливо поглядывали его голубенькие в желтизну глазки с нависшими веками. Облысел этот человек до срока, обвисли у него щеки до срока. Алкарь. А уже другой, и тоже алкарь, тянул для знакомства руку. Это был старый человек или казался старым, седые космы он унимал пятерней, но они не унимались, лицо подергивалось, плечи подергивались, губы, подергиваясь, саркастически улыбались. Он представился, церемонно поклонившись:
- Семен. Вы угадали, знавал лучшие времена.
Представился и третий, молодой верзила, большегубый увалень, еще не решивший, куда качнуться в жизни, и вот качнувшийся пока - пока? - в этот ансамбль "на троих".
- Стасик, - пробасил он и выпрямился, бахвалясь силой.
Все так, все те же персонажи, которые толклись у складских люков его гастронома, только их там побольше было, целыми оркестрами работали, и только уж никто из них там к нему с рукопожатием не лез. Они были тогда по разные стороны стены. Он был на той стороне, где удача, они являли собой неудачу. Вот и перетянули его через стеночку. Сам виноват! Вот теперь и здоровайся с ними, еще и распить бутылку предложат.
- Обмыть бы надо, хозяин, - сказал Андрей.
- Магазин без обмывки - это не магазин, - сказал Семен. - Мы можем сбегать, о чем разговор?
- Чего брать? - уже изготовился к пробежке Стасик.
- Мальчики, не с того конца начинаете! - звонко, радостно прикрикнула на них Вера. - Сперва - работа, а уж потом - винцо.
- А вы не вмешивайтесь, прошу вас, милая барышня, - сказал Семен, тонкой улыбкой смягчая некую бесцеремонность. - Явился опытный человек, авторитетный товарищ, он знает, с чего начать.
- Этот - знает, - подтвердил Андрей.
Да, Павел знал. Он выхватил из кармана, что выхватилось, а выхватились три десятки, разжал их в пальцах, протянул Стасику:
- Три бутылки и пожевать.
Стасик схватил деньги, побежал, сотрясая землю.
- Для дамы не забудь! - крикнул вдогонку Семен. - Дамы обожают портвейн!
- Меня тошнит от портвейна.
- Так я выпью. Я, между прочим, обожаю портвейн.
- Стало быть, с пьянки начинаем? - посуровела Вера, но сразу же опять смягчилась: - Как знаешь, как знаешь, Пашенька.
- Ящики в павильон, - приказал Павел. - Побыстрее, побыстрее. И не кидать-бросать, а аккуратно. - Он сам встал в цепочку. - Вера, ты нам не нужна.
- Испачкаете костюм, - сказал Андрей. - Мы - сами.
- Не знаешь порядка, - сказал Семен. - На открытие даже директор гастронома встает к прилавку.
- Ты все знаешь!
- Да, я знаю. Я, может быть, был им, этим директором.
- Где? В каком году? - сразу поверив, вглядываясь в него, спросил Павел, пугаясь своих мыслей, которые побежали дальше, дальше, которые уже обдумывали его самого, сравнивая с этим обмылком человека.
- Незапамятные времена. А вы мне поверили?
- Да.
- Напрасно. Я очень большой выдумщик. - Семен рукой прихлопнул себе рот, поник встрепанной головой, горестно замерев. Но вот уже и опомнился, оживился, устремив вожделенный взор на дверь углового магазина, из которой вот-вот должен был вывалиться Стасик. - Что он там делает столько времени?
Плоские ящики легко переходили из рук в руки, радостно было ощущать их нетяжелую тяжесть, вдыхать этот тоже, как и у дыни, неземной запах - земной, земной, от земли всё! - радостно было понимать, что ты работаешь, радостно было встречаться глазами с Верой, без притворства счастливой сейчас, радостно было забываться.
Примчался Стасик, бухая ножищами. В молитвенно вскинутых руках он нес три бутылки прозрачной, одну портвейна, в сгибе руки у него повис круг краковской колбасы, в сгибе другой он ужимал белый, широкий батон хлеба.
- Что человеку надо?! - сказал-вздохнул Андрей.
Так же, теми же словами, подумалось и Павлу.
- Вера, нацарапай объявление, что палатка еще не торгует, - сказал он.
- Павильон, - поправила она.
- А то сейчас набегут, - сказал Семен. - Этот райский запах распространяется со скоростью звука.
Бутылки и еда были занесены в павильон, там нашелся утлый из пластмассы и алюминия столик, такие же нашлись стулья. Алчущие уже сгрудились у столика, но ни до чего не дотрагивались, ждали хозяина. Кашляли, сглатывали, но терпели. Подошел Павел, неся один из ящиков со сливой, ему протянули широкий, короткий нож, которым можно и хлеб нарезать, а можно и человека пришить, но можно вот легко и споро отделить от ящика две реечки, чтобы слива сама сыпанулась на стол, сладко вычернив, выжелтив его, превращая скудную выпивку в щедрый пир.
Нашлись у Веры и стаканы, она обдуманно начинала свою тут работу. Бутылки будто сами отворились, забулькало в стаканах. Разливал Андрей, выверял, чтобы поровну, Семен, а Стасик только смотрел, учился. Разобрав стаканы - Вера тоже взяла водку, - все поглядели на Павла. Без его первого слова никто бы не посмел сейчас выпить, хотя истомились мужички, губы прикусили.
- Поехали! - сказал Павел. - Пропаду я с вами!
Андрей собрался было снова налить.
- Нет, это все заберете с собой. - Павел был непреклонен. - Обычай соблюли, а теперь работать. Ящики тащите, а за ними коробки.
- Понимает! - одобрил Семен. - Портвейн тоже можно взять?
- Нужен он мне! - сказала Вера. - Но только вы сначала перетаскайте все.
- Хозяйка, обижаешь! - сказал Андрей. - Вперед, братва!
"Трио" кинулось завершать работу. Они спешили, они мелькали, они по ходу дела рационализировали, добиваясь рекорда в скорости, в труде. Причудливо они были одеты. Не трудяги, не работяги, а бедолаги. У каждого в одежде сохранилось что-то от прошлого, от иной судьбы. Семен поверх грязной рубахи имел хорошего кроя жилет, у него были брюки дудочкой, те самые, против которых боролись давным-давно, но впрочем, недавно, как против заморской эпидемии. Андрей был в костюме, изжеванном, как вся его жизнь, но почти модном сегодня, с узкими лацканами. Стасик торчал из отроческой поры тренировочного костюма, обут был в заграничные кеды, выброшенные каким-нибудь маменькиным сынком-акселератом по ветхости.
Работа подошла к концу, еще десятка перекочевала из руки Павла в руку Андрея, и так, чтобы всё "трио" видело эту десятку.
- До завтра, - сказала Вера. - В это же время. Абрикосы могут завезти. Еще консервы.
- Будем! - слитно откликнулось "трио" и исчезло.
- Через годик и я с ними побегу, - сказал Павел.
- Не выпущу!
- Разве что не выпустишь.
- А теперь за работу, Паша.
- Покажи накладную.
- Зачем она тебе? По два рубля за час расхватают.
- А в накладной? Покажи.
- Ну, полтора, рубль двадцать. Два сорта прислали.
- Так и будем торговать. Иначе нас на неделю тут хватит.
- Трусоват ты, как я погляжу.
- Трусоват, трусоват.
- Ты же сорок рублей уже отдал. Проторгуешься!
- Это так, - усмехнулся Павел. - Отдал, как вор, а работать хочу, как честный. Не сходится, это так.
- Знаешь, давай я поторгую. Ты еще и не оформлен, заявления твоего еще нет. Ты только рядом побудь, чтобы видели, что есть около меня человек. Если что, спрос будет с меня.
- Так не пойдет. Кто я, по-твоему?
- Павел Шорохов. Бывший знаменитый директор крупнейшего гастронома. Бывший заключенный. Бывший змеелов. Мой любовник. Тоже, может быть, бывший?
- Жаль, что они всю водку унесли. Жаль.
- Я открываю, Паша. Люди сходятся, покупатели. Первые!
- Что ж, открывай.
13
Между открытием и закрытием торговли прошло не больше часа. Вера была права. И никто из покупавших не усомнился в цене, одного боялись, что не хватит или что в следующем ящике слива будет похуже. Павел вскрывал ящики. Он скинул пиджак, засучил рукава, Вера велела ему нацепить передник - она и передник для него припасла, - что ж, так и работают на подсобке: открой, принеси, унеси. А затем награда: бутылка.
И когда кончились сливы, когда последние и уже незадачливые покупатели, скользнув обиженными глазами по коробкам с ненужными им консервами, ушли, Павел, шутя, потребовал этой бутылки:
- Хозяйка, с тебя причитается.
- Все тебе будет, Пашенька, все! - В ней еще жил азарт, она сладко пропахла сливой, она готова была на все, хоть немедля. - Здесь? Сейчас? Она огляделась, ища хоть какой-нибудь затененный уголок, она не шутила. Одно стекло. Хоть бы какая-нибудь подсобка была, загородочка. Построим!
- Да, а пока нас могут не понять, - усмехнулся Павел.
- Перерыв! Нет, магазин вообще закрывается! Эти консервы никому не нужны! Идем! - Липкой, сладкой рукой, пропахшей сливой и деньгами, богом и чертом, она притянула за подбородок к себе Павла, целуя его, впиваясь в него сладкими губами.
Сгребли, не считая, выручку в хозяйственную сумку, сдвинули ставни, навесили замки и бегом, бегом, да, почти бегом, - к красному дому, жаркому, манящему, сулящему.
Потом уже, когда отделились друг от друга, когда снова только стук сердца в ушах, когда снова дивился высокому потолку, на Павла вдруг такая нахлынула печаль, такая тоска, что хоть криком кричи, как от боли, от страшной боли, как кричал Петр Григорьевич.
