Викентий Вересаев - В тупике
Секретарь ревкома Вася Ханов, с заплаканными глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.
Густо усадили арестованных в мажары. Рядом с возницами село по милиционеру с винтовкой. Подошел подвыпивший, как всегда, столяр Капралов. Поглядел, покрутил головой.
– Гм! Советская Федеративная Республика!
У крыльца была суета.
– Доктор, помогите! – позвали Ивана Ильича.
Старик священник лежал в обмороке.
– Скорее, граждане! – торопил Афанасий Ханов.
Иван Ильич осмотрел больного, пощупал пульс и суровым, не допускающим возражений голосом громко сказал:
– Гражданин Ханов! Этого больного нужно оставить, его нельзя везти.
Афанасий Ханов истерически крикнул:
– Что это такое? Прошу вас не рассуждать, товарищ доктор. Вас никто не спрашивает! Поднимите его, положите в мажару! – приказал он болгарам.
– Я вас предупреждаю, гражданин Ханов, что больной не вынесет дороги. Ответственность я возлагаю на вашу совесть!
– Не ваше дело! Прошу не разговаривать! – взволнованно кричал Ханов.
Священника положили в подводу. Капралов смотрел, сложив руки на груди.
– Гм! Федеративная Республика!
Мажары двинулись. Женщины рыдали. Только Анна Ивановна смотрела вслед скрипевшим подводам, поджав губы, без слезинки, – она привыкла к непрерывным бедам, сыпавшимся на мужа всю его жизнь.
Болгары тихо переговаривались.
– Запьянствовал комендант в Эски-Керыме, потому сам не приехал.
– Это Васька Сыч, комендант-то! Я его сразу признал. До войны известный вор был в порту, а теперь гляди, – комендант, на машине ездит.
Кате не позволили ехать с отцом. Она бросилась в деревню, узнала, что ночью едет в город закупщик кооператива, устроилась с ним. Выехали они глухою ночью. Из моря вылез огромный, блестящий Скорпион и сидел в небе, поджав хвост. На перевале подул холодный ветер. Восток побледнел. За мостом подвода обогнала ряд мажар, густо усаженных арестованными с соседних дачных поселков. Молодые люди в изящных шляпах; толстый старик еврей с глазами навыкате и отвисшей губою; сизолицый отставной полковник. Сзади – линейка с пьяными красноармейцами. На шоссейных откосах в глубокой предрассветной дреме кивали головками красные и желтые тюльпаны. Взошло солнце. Внизу, у бухты, голубел город, окутанный дымкою, сверкали кресты церквей, серели острые стрелки минаретов.
От возвращавшихся болгар-подводчиков Катя узнала, куда отвезли арестованных. По набережной тянулись дворцы табачных фабрикантов-миллионеров. Среди них белел огромный особняк с воздушными шпицами, похожий на дворец Гарун-аль-Рашида в сказках. Над чугунными решетчатыми воротами развевался красный флаг. Два часовых с винтовками отгоняли толпу женщин, теснившихся к решетке.
Сбоку дома солдаты выводили из подвалов арестованных, кричали на них, ругали матерными словами:
– Стройся вдоль стенки! В затылок!.. Куда прешь, борода? Вот я тебе, ай не знаешь? А еще генерал!
Солдат замахнулся прикладом на худощавого, сгорбленного генерала с седой бородой.
Толстая дама в шляпке сказала упавшим голосом!
– К стенке строят, расстреливать будут!
Мастеровой в отрепанном пиджаке возразил тоном опытного человека:
– Нет, в два ряда строят. Значит, не на расстрел.
Другая дама униженно говорила часовому:
– Вы мне позвольте только пальто передать мужу. Подняли его ночью, в одном пиджаке увезли, – как же он там, в окопах…
– А прикладом в спину хочешь?
Катя вскипела.
– Почему вы ей говорите "ты"?! Мы вам "вы" говорим. Советская власть это отменила, чтобы гражданам говорить "ты"! Это только в царское время так становые да урядники разговаривали с людьми.
Солдат с удивлением оглядел ее.
– А за решетку хочешь? Вот я тебя сейчас в подвал отправлю.
– Нет, не отправите, не имеете права.
От ее решительного тона он замолчал и отвернулся.
Нервная дама в пенсне приставала к другому часовому:
– Но ведь мой муж – советский служащий, доктор. Вот документы. Дайте же мне пройти.
– Нельзя, товарищ!
– Его же расстреляют!
Часовой успокоительно сказал:
– Нет, только в окопы пошлют. Вон струмент раздают… Ничего, пущай поработают в окопах.
– Да ведь он больной совсем!
Мастеровой в пиджаке враждебно возразил:
– "Больной". Что ж, что больной, за вас там даже безрукие сражаются, кровь свою проливают.
Подкатил автомобиль, развевались по ветру гвардейские желто-оранжевые ленточки матросских фуражек.
– Комендант!.. Сычев!
– Который?
– Вон тот, рыжий.
Дама в пенсне кинулась к нему.
– Товарищ комендант! Мой муж арестован, а он советский служащий, вот документы.
– К черту ступай! – Комендант отмахнулся и с другими матросами вошел в ворота.
Катя видела сквозь решетку, как его обступили арестованные. Комендант кричал, закинув голову и тряся кулаком, сыпал ругательствами. Катя поняла, что он совершенно пьян и ничего не станет слушать.
– Гнать всех в окопы! Никаких разговоров! – крикнул матрос и по мраморным ступеням вошел в парадный подъезд.
В толпе арестованных Катя увидела высокую фигуру отца с седыми косицами, падающими на плечи. Ворота открылись, вышла первая партия, окруженная солдатами со штыками. Шел, с лопатой на плече, седобородый генерал, два священника. Агапов прошел в своем спортсменском картузике. Молодой горбоносый караим с матовым, холеным лицом, в модном костюме, нес на левом плече кирку, а в правой руке держал объемистый чемоданчик желтой кожи. Партия повернула по набережной влево.
Подкатил к воротам другой автомобиль, вышло трое военных. В одном из них Катя узнала Леонида.
– Леонид!
Он удивился.
– Катя! Ты как здесь?
– Папу забрали, гонят на окопные работы.
– Что за нелепость! Ведь ему шестьдесят пять лет.
– И не только его. Посмотри, какие старики там, есть совсем больные… Священник Воздвиженский…
Леонид, не слушая дальше, прошел в подъезд.
Через минуту вышел красноармеец, выкликнул Ивана Ильича. Катя видела сквозь решетку, как отец спорил с ним, как тот сердился и на чем-то настаивал. Подошел другой солдат и взял Ивана Ильича за рукав. Иван Ильич выдернул руку.
– Э, черт! Еще разговаривать с тобой!
Солдат крепко схватил Ивана Ильича за руку под плечом, вывел за ворота и толкнул в спину.
– Ступай!
От толчка Иван Ильич пробежал несколько шагов поперек панели. Катя бросилась к нему.
– В чем дело?
Иван Ильич, не глядя на нее, быстро шагал вдоль набережной. Катя побежала за ним.
– В чем дело? Папа, что они с тобой?
Он остановился.
– Это что? Твои хлопоты? По протекции освободили? Через "товарища Леонида"? С какой стати мне одному уходить? Не благодарю тебя.
– Ну, папа… Погоди…
– Старик Воздвиженский умер ночью у нас в подвале.
Катя ахнула.
Загудела сзади сирена. Леонид со спутниками ехал на автомобиле. Катя остановила его.
– Леонид, одного только папу освободили. А там много еще стариков, больных. Священника Воздвиженского забрали совсем больного, он у них ночью умер в подвале.
Спутники Леонида насмешливо смотрели на Катю. Леонид нетерпеливо нахмурился.
– Освободили тебе его, чего же еще?
– А других? А за то, что комендант этот больного священника велел забрать, умирающего, и он умер?.. Это декрет запрещает. Неужели он не ответит?
– Извини, мне некогда… Товарищ шофер, можно ехать.
Через несколько дней почти все арестованные воротились домой. Командующий фронтом отправил их обратно, заявив: "На что мне эта рухлядь?"
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В Отделе, народного образования, – сокращенно: "Отнаробраз", – работа била ключом. Профессор Дмитревский, оказалось, был еще и прекрасным организатором. Комиссаром его не утвердили, – он был не коммунист. Комиссаром был юный студент-математик, не пытавшийся проявлять своей власти и конфузливо уступивший руководство Дмитревскому. Официально Дмитревский числился членом коллегии.
Он привлек к работе лучших местных педагогов и деятелей народного университета. Вводилось в школы трудовое начало, организовались вечерние курсы и рабочие клубы, расширена программа народного университета, намечалась сеть подвижных библиотек по уезду, увеличение числа школ. Педагоги сначала настороженно следили за начинаниями профессора: они ждали, что командовать над ними поставят школьных сторожей и ломовых извозчиков. Увидели, что не так, и охотно взялись за работу. Катю Дмитревский сделал своим секретарем. Ей много приходилось принимать рабочих, крестьян, и весело было иметь с ними дело.
И весело было, что смело ломались все застывшие формы школьного дела, что выносились из школ иконы, что баричи-гимназисты сами мыли полы в классах, что на гимназических партах стали появляться фабричные ребятишки. И хорошо было, что Дмитревский умел устранить из всего этого всякий оттенок измывательства. Он сам посещал школы, беседовал с учениками, объяснял им, что не нужно стыдиться физического труда, что религия – это частное дело каждого, что предметам одного религиозного культа не место в школах, где для совместного обучения сходятся люди самых разнообразных вероисповеданий.
