Владимир Максимов - Ковчег для незваных
По его выходило, что на разъезде советской власти не существует, что там определенно намечается подпольная организация и что, если не пресечь враждебный заговор сейчас, его уча-стники могут в самое ближайшее время перейти к открытым террористическим выступлениям.
- Так. - Майор одним сильным движением оттолкнулся ладонями от стола и вместе с креслом отъехал к стене позади себя. - Ваше мнение, товарищ Алимушкин?
Тот мгновенно потемнел, вытянулся, будто борзая, изобразив стойку, и хрипло выдохнул:
- Брать. - И повторил еще тише, на сплошном сипении. - Брать немедленно.
Еще одним усилием майор повернулся с креслом боком к ним, в кресле же обогнул стол, выкатился чуть ли на середину кабинета, и только тут Золотарев уяснил для себя причину его слоноподобной усидчивости: кресло оказалось инвалидной каталкой с обычным ручным управ-лением. Нижняя часть туловища от самого пояса была тщательно прикрыта у него чем-то вроде пледа или накидки.
- Значит, ваше мнение - брать, товарищ Алимушкин? - Он исподлобья цепко посверли-вал их взыскующим взглядом, деловито потирая при этом пухлые, в темной поросли руки. - Он что, может быть, штундист?
- Какое там, товарищ Лямпе! - Алимушкин явно не понял начальника, но, видно, на всякий случай решил не подавать вида. - Просто воду мутит, балалаечник, знаю я этого Хохлушкина сызмальства, всегда такой был.
- Так. - Глядя на них, майор все потирал и потирал руки, будто отмывая их от чего-то очень въедливого. - Взять, товарищ Алимушкин, никогда не поздно. Подумать надо, взвесить. Я смотрел его анкету, человек из пролетарской семьи, из беднейших крестьян. Какой будет политический эффект?
- На всякий чих не наздравствуешься, товарищ Лямпе. - Алимушкин вновь засучил ногами на месте. - Пресечь надо без задержки, а то дальше пойдет, концы потеряем. - В его напряженном голосе засквозила едва скрываемая угроза: знал, уверен был, пролаза, что в случае чего не спасут начальника ни ордена, ни заслуги, в эти поры и покозырнее тузов на распыл пускали. Бдительность притупляем, товарищ Лямпе.
- Может быть, действительно штундист? - Тот равнодушно пропустил угрозу мимо ушей, смотрел на них все так же исподлобья, с отрешенной задумчивостью. - Или сектант, я таких много встречал. - Опустив лобастую голову, он продолжил скорее для себя, чем для них. - Мой отец был штундистом, мой дед был штундистом, я вырос среди штундистов. Это были простые темные люди, но они стояли за справедливость и равенство. Они понимали это по-своему, они еще не знали тогда великого Маркса, не знали великого Ленина, они сердцем верили, что все должно быть справедливо. Может быть, Хохлушкин этот ваш тоже из таких? - Он вдруг вновь вскинулся, вопросительно уставившись на Золотарева. - Может быть, наш замечательный парень еще подумает, взвесит свои слова? Может быть, еще есть возможности решить вопрос непосредственно в коллективе?
На этот раз Золотарев даже не поперхнулся, отчеканил уверенно, без запинки:
- Бесполезно, товарищ Лямпе, коллектив окончательно разложен, необходимы крайние меры.
- Если так, - у того жестко напрягся подбородок и равнодушно потухли глаза, - идите оформляйте, я подпишу. - Он опять с усилием потер руки и отвернулся, как бы предоставляя их самим себе. - Пусть отвечает по закону. - Каталка резко развернулась, вновь направляясь к столу. - Заодно заканчивайте с этими двумя из Бобрик-Донского. Надо выяснить, кто стоит за ними: в одиночку весовщик и дежурный по станции не могли работать, здесь опытная рука чувствуется. Можете идти.
Когда они вышли, Алимушкин полуобнял Золотарева за плечи, коротко притиснул к себе, а затем подтолкнул вперед:
- Сработаем за милую душу. - Увлекая гостя в свой кабинет, он возбужденно сопел в предвкушении добычи. - Лямпе наш тоже чудит, любит помитинговать, как будто гражданская война за околицей. Его послушать, враг, значит, в золотых погонах, а все прочие - братья и сестры, а враг он нынче кругом прячется, в родном доме укусить норовит. - Он чуть ли не втолкнул его в кабинет, вошел следом, кивнув на место у стола. - Садись, пиши. Как у Лямпе рассказывал, так и пиши, все до точки. - Но и усевшись за стол напротив Золотарева, он все еще не мог успокоиться. - "По закону"! Воля мирового пролетариата - вот наш закон! Да и чего с него взять, одно слово - немец! Насчет Рассеи-матушки ни бум-бум.
Без стука, с подносом в руках, на котором стояли два граненых стакана с жиденьким чаем, вошла уже знакомая Золотареву усатая женщина, молча поставила поднос на край стола и так же молча, ни на кого не взглянув, удалилась.
Вместе с нею, с появлением этой женщины, по комнате как бы пронеслось дуновение неуло-вимой угрозы, но не улетучилось с ее уходом, а наоборот, тяжело осело и затаилось до поры на стенах, вещах, бумагах и даже, казалось, в душе. Рука у Золотарева вдруг сделалась непослуш-ной, голова полой и неустойчивой, глаза почти невидящими. Слова стройно вытягивались в ряд, фраза по-прежнему нанизывалась на фразу, изложение не теряло порядка, но в нем уже не было того облегчающего совесть самоотречения, какое воодушевляло его в кабинете у Лямпе. "Быстрей бы уж все это пронесло, заканчивая, маялся он, - мочи моей больше нет!"
- Вот, - Золотарев пододвинул исписанные листы к Алимушкину, посмотри, что получилось. Вроде, все, как есть.
Тот долго читал, перечитывал, сопел, морщился недовольно, потом, насмешливо поглядывая на него, сказал:
- Да, брат, Льва Толстого из тебя, конечно, не получится, но в общем сойдет, больше не потребуется. Получим санкцию и будем брать, вместе с этими двумя пройдами из Бобрик-Донского. - Не вставая, протянул ему руку через стол, подмигнул одобрительно. - Наградные за мной. Бывай, скоро опять встретимся...
В коридоре Золотарев лицом к лицу столкнулся с Мишей Богатом. Тот скользнул по нему затравленными глазами и еле слышно сложил непослушным ртом:
- Вот вызывают... Говорят, неотложное дело... Сам знаешь, у них всегда неотложное. - Он ватной походкой проследовал дальше, в настороженную полутьму коридора и уже оттуда прошелестел. - Заходи в райком, потолкуем...
Дверь в приемную на этот раз была распахнута настежь и, проходя мимо, Золотарев поймал на себе неподвижный, но откровенно изучающий взгляд, устремленный на него от расхристан-ного "Ундервуда". "Вот ведьма, - зябко передернуло его, - чего доброго, сглазит еще!"
5
На другой день к вечеру в теплушку заглянул Петруня Бабушкин крупноголовый, с чуть ноздреватым носом картошкой мужик, которого Золотарев давно выделил среди остальных за дотошную обстоятельность на политзанятиях:
- Получка нынче, Илья Никанорыч, - пронзающе синие глаза его светились радушием, - ребята гуртом обмывают, тебя в компанию зовут, отказываться грех, так что, просим...
Предстоящая ночь обещала быть теплой и чистой. Даль вокруг отсвечивала багровым колером догоравшего у горизонта дня. В недвижном воздухе струились запахи плодорождения и расцвета. Чуткая тишина вечера оглашалась лишь редкой перекличкой паровозов откуда-то из-за обрыва тлеющего окаема. Мир готовился отойти к очередному сну.
За столом, выставленным по случаю хорошей погоды тут же, перед сплоткой, Золотарева уже ждали, разом освободив ему место на скамье прямо против Хохлушкина. С этой минуты до конца застолья Илью не оставляло подозрение, что тот, если не знает наверняка, то определенно догадывается об угрожающей ему участи: бригадир сидел молча, опустив глаза и сложив перед собой тяжелые руки, и лишь после того, как налили по первой, расклеил плотно сомкнутые губы:
- Ну, дай Бог не последнюю! - Он смотрел куда-то впереди себя, через стол, сквозь Золотарева, словно разговаривал не с ними, а с недоступным для них собеседником. - А коли последнюю, то не помянем друг дружку лихом. Жили мы с вами по правде, по совести, никому века не заедали, за даровым хлебом не гонялись. Может, кто из вас на меня сердце держит, выкладывай при всех, а то поздно будет, лучше уж сразу, в глаза, чем на сторону нести. - Его зрачки вдруг сузились, осмысленно упершись в Золотарева. - На душе легче будет...
Пристально вглядываясь друг в друга, они встретились в упор, и здесь Золотарев впервые по-настоящему разглядел Ивана. Тот был до изможденности худ, мослат, узок в кости, но его продолговатое лицо, с сильно выдвинутыми вперед надбровьями и острым подбородком обличало в нем уверенность духа и силу характера. Казалось, что Хохлушкин раз и навсегда определил для себя однажды овладевшую им мысль и, твердо уверовав в нее, беспрестанно жил ею, этой мыслью, не терзая себя сомнениями и не отклоняясь в сторону.
- У нас, Иван Осипыч, народ грамотный, - попробовал отшутиться Золотарев, но вышло это у него довольно кисло, - если у кого жалобы, в стенгазету напишут.
- Думаешь? - Хохлушкин тем временем, прижав буханку к груди, размашисто, по-крестьянски нарезал хлеб для застолья. - Чужая душа потемки, часом человек сам за себя не поручится, не то что за другого. Оно, у меня совесть чистая, не крал, не убивал, не злодейство-вал. Против власти ни зла, ни намеренья не имел: не нами поставлена, не нам снимать. Только чует мое сердце, недолго мне с вами. - Он снова замкнулся взором, поскучнел. - Дай-то Бог, обойдется.
